Сергей Довлатов в воспоминаниях о себе

 

Исполнилось 20 лет со дня смерти Сергея Довлатова.
Прожил немного: 1941 - 1990.
Некоторое время он был в моде среди околобогемной тусовки. Потом из моды вышел. Оставаясь при этом выдающимся русским писателем.
И автором бессмертных высказываний, типа: "После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов".
Он в корнях еврей. Его то ли дед, то ли прадед был кантонистом и привёз со службы в армии слово "Абанамат!", которое близкие не понимали. Да и Довлатову значение сего выражения стало детально ясным лишь со временнем - после собственной службы в армии. Точнее, в МВД, в лагерной охране - этот период он замечательно описал в цикле рассказов "Зона".
Для тупых разъясню. "Абанамат!" это "Ебёномать!"
Ещё у него впредках были какие-то кавказцы. Азербайджанцы вроде бы. Плюс русские. Короче, взрывоопасная смесь, проявлявшаяся в нём, однако, не агрессией, но самоиронией.
Изначально он был из наших - из журналюг. Значит, был трезвым и циничным человеком, знавшим, что в этой жизни почём. И - одновременно -  литератором.
Ещё одно взрывоопасное совмещение, чреватое неожиданностями. Для него оно вылилось в эмиграцию - на волне еврейского исхода. Помогло всё ж происхождение. Хотя - я уверен - Довлатов мог бы сказать о себе и так: "После антисемитов я больше всего не люблю семитов".
Я узнал Довлатова в 1980-е годы из передач не то "Гололса Америки", не то "Свободы". Их тогда перестали глушить.
Сейчас вспоминаю: счастливое было время. Мы столько узнали. И стольких. В том числе Довлатова.
Геннадий Юров обожает Довлатова. Я его понимаю - одно поколение, один психологический, генерационный срез.
 Да и к нам он близок: пять лет разницы - это пустяки.

ЛЕНТА.РУ к годовщине смерти скомпилировала биографию писателя из его ж работ. Довлатов, в сущности, всегда писал о самом себе. Так что легко представить, чем жил этот обаятельный человек, кем он был и каков он как писатель. 

О первом ленинградском периоде

Толстый застенчивый мальчик... Бедность... Мать самокритично бросила театр и работает корректором... (...) Бесконечные переэкзаменовки... Несчастная любовь, окончившаяся женитьбой... Знакомство с молодыми ленинградскими поэтами - Рейном, Найманом, Бродским... ("Ремесло")

1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема - одиночество. Неизменный антураж - вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:
"- А ты славный малый!
- Правда?
- Да, ты славный малый!
- Я разный.
- Нет, ты славный малый. Просто замечательный.
- Ты меня любишь?
- Нет... " ("Ремесло")

Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний вечер. Спустились в метро - закрыто. Чугунная решетка от земли до потолка. А за решеткой прогуливается милиционер. Иосиф подошел ближе. Затем довольно громко крикнул:
"Э?"
Милиционер насторожился, обернулся.
"Дивная картина, - сказал ему Бродский, - впервые наблюдаю мента за решеткой. ("Ремесло")

К этому времени моя академическая успеваемость заметно снизилась. Тася же и раньше была неуспевающей. В деканате заговорили про наш моральный облик.
Я заметил - когда человек влюблен и у него долги, то предметом разговора становится его моральный облик. ("Филиал")

ВОХРА

- Знакомьтесь, - гражданским тоном сказал подполковник, - это наши маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян...
"Перкеле, - задумался Густав, - одни жиды..." ("Зона")

- Наступит дембель, - мечтал Фидель, - приеду я в родное Запорожье. Зайду в нормальный человеческий сортир. Постелю у ног газету с кроссвордом. Открою полбанки. И закайфую, как эмирский бухар... ("Зона")

Купцов шагнул в сторону. Затем медленно встал на колени около пня. Положил левую руку на желтый, шершавый, мерцающий срез. Затем взмахнул топором и опустил его до последнего стука.
- Наконец, - сказал он, истекая кровью, - вот теперь - хорошо...
- Чего стоишь, гандон, - обратился ко мне подбежавший нарядчик, - ты в дамках - зови лепилу!..
("Зона")

Снова Ленинград

Женщина в трамвае - Найману:
- Ах, не прикасайтесь ко мне!
- Ничего страшного, я потом вымою руки... ("Соло на ундервуде")

Гранин сказал:
- Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
Я набрался храбрости и сказал:
- Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен. ("Ремесло")

Джон и Гриша вели себя миролюбиво. Я был неотвратимым злом, той данью, которую гений вынужден платить современному обществу. С нами заключили договор. Я., взял экземпляр сценария, чтобы дома его переписать. На прощание грузины сказали:
- Мы по своим убеждениям джасис-сс-с...
- Кто? - не понял я.
- Джасис-сс-с...
Я растерялся: "Джазисты, что ли?.. "
- Кто? - еще раз спрашиваю.
- Джойсисты, последователи Джойса, - объяснил сообразительный Володин. ("Ремесло")

Эстония

В нашей конторе из тридцати двух сотрудников по штату двадцать восемь называли себя: "Золотое перо республики". Мы трое в порядке оригинальности назывались - серебряными. Дима Шер, написавший в одной корреспонденции: "Искусственная почка - будничное явление наших будней", слыл дубовым пером. ("Компромисс")

Кузин бегло закусил и начал:
- А как у нас все было - это чистый театр. Я на домехе работал, жил один. Ну, познакомился с бабой, тож одинокая. Чтобы уродливая, не скажу - задумчивая. Стала она заходить, типа выстирать, погладить... Сошлись мы в Пасху... Вру, на Покрова... А то после работы - вакуум. Сколько можно нажираться?.. Жили с год примерно... А что она забеременела, я не понимаю... Лежит, бывало, как треска. Я говорю: "Ты, часом, не уснула?" - "Нет, - говорит, - все слышу ". - "Не много же, - говорю, - в тебе тепла". А она: "Вроде бы свет на кухне горит..." - "С чего ты взяла?" - "А счетчик-то вон как работает..." - "Тебе бы, - говорю, - у него поучиться..." Так и жили год... ("Компромисс")

Ведь был же подобный случай. Я готовил развернутую информацию о выставке декоративных собак. Редактор, любитель животных, приехал на казенной машине — взглянуть. И тут началась гроза. Туронок расстроился и говорит:
- С вами невозможно дело иметь...
- То есть как это?
- Вечно какие-то непредвиденные обстоятельства...
("Компромисс")

Аксель Тамм передал мне один разговор.
Цензор говорила:
"Довлатов критикует армию".
"Где, покажите".
"Это, конечно, мелочи, детали, но все же... "
"Покажите хоть одну конкретную фразу".
"Да вот. "На ремне у дневального болтался штык".
"Ну и что? "
"Как-то неприятно - болтался штык... Как-то легкомысленно... "
Аксель Тамм не выдержал и крикнул цензору:
"Штык - не член! Он не может стоять! Он болтается... " ("Соло на ундервуде")

Снова Ленинград

Три года я не был в Ленинграде. И вот приехал. Встретился с друзьями. Узнал последние новости. Хейфец сидит, Виньковецкий уехал. Марамзин уезжает на днях. Поговорили на эту тему. Один мой приятель сказал: - Чем ты недоволен, если разобраться? Тебя не печатают? А Христа печатали?!.. Не печатают, зато ты жив... Они тебя не печатают! Подумаешь!.. Да ты бы их в автобус не пустил! ("Ремесло")

В детскую редакцию зашел поэт Семен Ботвинник. Рассказал, как он познакомился с нетребовательной дамой. Досадовал, что не воспользовался противозачаточным средством.
Оставил первомайские стихи. Финал их такой:
...Адмиралтейская игла
Сегодня, дети, без чехла!...
Как вы думаете, это - подсознание?
("Соло на ундервуде")

Мой приятель Валерий Грубин деньги на водку занимал своеобразно. Он говорил:
"Я уже должен вам тридцать рублей. Одолжите еще пятерку для ровного счета..."
("Соло на ундервуде")

Пушкинские горы

- Вы любите Пушкина?
Я испытал глухое раздражение.
- Люблю.
Так, думаю, и разлюбить недолго.
- А можно спросить - за что?
Я поймал на себе иронический взгляд. Очевидно, любовь к Пушкину была здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я - фальшивомонетчик...
- То есть как? - спрашиваю.
- За что вы любите Пушкина?
- Давайте, - не выдержал я, - прекратим этот идиотский экзамен. (...)
- Успокойтесь, - прошептала Марианна, - какой вы нервный... Я только спросила: "За что вы любите Пушкина?.."
- Любить публично - скотство! - заорал я. - Есть особый термин в сексопатологии...
Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
- Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!..
Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
"Мне тридцать четыре года, и я - одинокая девушка!.."
- Пушкин - наша гордость! - выговорила она. - Это не только великий поэт, но и великий гражданин...
По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
Только и всего, думаю?
("Заповедник")

- Прошлый год евреи жили. Худого не скажу, люди культурные... Ни тебе политуры, ни одеколона... А только - белое, красное и пиво... Лично я евреев уважаю.
- Они Христа распяли, - вмешался Толик.
- Так это когда было! - закричал Михал Иваныч. - Это еще до революции было...
("Заповедник")

Эмиграция

Пятый год я разгуливаю вверх ногами. С того дня, как мы перелетели через океан (...) Оказалось, быть русским журналистом в Америке - нелегкое дело. Зубным врачам из Гомеля приходится легче. ("Ремесло")

Старуха-эмигрантка в рыбном магазине:"Я догадывалась, что здесь говорят по-английски. Но кто же мог знать, что до такой степени?!.. " ("Ремесло")

Барри Тарасович продолжал:
- Не пишите, что Москва исступленно бряцает оружием. Что кремлевские геронтократы держат склеротический палец...
Я перебил его:
- На спусковом крючке войны?
- Откуда вы знаете?
- Я десять лет писал это в советских газетах.
- О кремлевских геронтократах?
- Нет, о ястребах из Пентагона. ("Филиал")

Панаев вытащил карманные часы размером с десертное блюдце. Их циферблат был украшен витиеватой неразборчивой монограммой. Я вгляделся и прочитал сделанную каллиграфическими буквами надпись: "Пора опохмелиться!!!" И три восклицательных знака.
Панаев объяснил:
- Это у меня еще с войны - подарок друга, гвардии рядового Мурашко. Уникальный был специалист по части выпивки. Поэт, художник...
- Рановато, - говорю. Панаев усмехнулся:
- Ну и молодежь пошла. Затем добавил:
- У меня есть граммов двести водки. Не здесь, а в Париже. За телевизор спрятана. Поверьте, я физически чувствую, как она там нагревается.
("Филиал")

- Знаете ли вы, что у меня есть редкостные фотографии Ахматовой?
- Какие фотографии? - спрашиваю.
- Я же сказал - фотографии Ахматовой.
- Какого года?
- Что - какого года?
- Какого года фотографии?
- Ну, семьдесят четвертого. А может, семьдесят шестого. Я не помню.
- Задолго до этого она умерла.
- Ну и что? - спросил Габович.
- Как - ну и что? Так что же запечатлено на этих фотографиях?
- Какая разница? - миролюбиво вставила жена.
- Там запечатлен я, - сказал Габович, - там запечатлен я на могиле Ахматовой.
("На улице и дома")

Конференцией по сквернословью

 

Фантазии администраторовнашего литературного дома погуще, чем у Гофмана. Коллеги-письменники вновь торопятся с кошмарными  инициативами. На сей раз они хотят выставить себя посмешищем для всей литературной России - будут защищать то, что в защите не нуждается - РУССКИЙ ЯЗЫК.

От чего они будут защищать оный? От евонного неотъемлемого лексического пласта, в просторечии называемого матом.

Пока мы мирно сплавлялись по великой шорской реке Мрассу, тихохонько матерясь от восторга при видах гор, скал и лесов, в Кемерове случился КРУГЛЫЙ СТОЛ ЗАЩИТНИКОВ. 

Да и ладно бы. Ну, посидели-поговорили за русские берёзки и журавлиное курлыканье. Ну, заклеймили нескольких сквернословов, матьихзаногу, за то, что они позволяют ВЫРАЖАТЬСЯ в своей прозе, в своих стихах, а также в блогах и, представьте, быту, да не только ВЫРАЖАТЬСЯ, но и писать всякие несанкционированные тексты не о МАТЕРИ-РОДИНЕ, но, гляди ты, о сексе и даже (свят! свят! свят!) о презервативах. 

Ну, бы круглостоловцы злорадно бы поделились друг с другом содержанием СИГНАЛОВ в инстанции, отправленными накануне. Ну, пускай бы даже призвали кого-то (кого?) к оргвыводам.

Так нет. Порешили провести ОБЛАСТНУЮ КОНФЕРЕНЦИЮ насчёт той самой защиты того самого, кому эта защита похеру.

Как это будет? Всключаю машину времени.

Соберут КУЛЬТУРУ со всех концов области, т.е. сожгут немеряно бензина и денег на суточные, а кому и на гостиницы, оплатят аренду зала и час-другой-третий будут пустословить. В качестве негативных примеров упомянут имена тех самых, уже пропесоченных на КРУГЛОМ СТОЛЕ литераторов, злоупотребляющих, по мнению устроителей конференции, лексикой известного свойства.

Возможно, примут некую резолюцию - никого ни к чему не обязывающую, ибо русскому мату тысячелетия полтора - и то, если считать с Кирилла и Мефодия и с летописей, письменно зафиксировавших его существование.

А потом заварят банкетик для особо красноречивых ревнителей чистоты.

Бесполезность и, более того, косная тупость бюрократических телодвижений в защиту родного наречия очевидна. Ибо эта лексика - табурованная, обсцентная, ненормативная - как ни назови, есть неотъемлемая часть языка и литературы. Коли её отсекать, то надобно будет отсечь записанные в исторические скрижали переговоры русичей с врагами и между собой (блядин сын"), изъять любовную переписку древнего Новгорода ("почто Анну ебёшь, а меня не ебёшь"), да и деловую ("Якове, брате, еби лёжа", то есть будь как все, не выпендривайся), без малого всю блядословную эпиграмматику Пушкина ("в чужой пизде соломинку ты видишь, в своей не видишь и бревна"), стихи Маяковского ("роясь в современном окаменевшем говне").

Да только ли это! Перечитайте Шолохова, самый советский из советских романов - "Поднятую целину": "Нашей Наталке-давалке лишь бы в штанах". Или Солженицына, его "смефуёчки" из уже вполне антисоветского "Ивана Денисовича".

Не говорю про современную литературу, явочным порядком выбросившую словесные табу на помойку.
Добавлю мысль, от которой пуристы покроются злобной коростой: современные литераторы не просто ЗЕРКАЛО НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ, отражающее реальную языковую стихию, они ЭСТЕТИЗИРУЮТ ненормативную лексику, уводят нас от куртуазного лицемерия, когда даже слово СОПЛИ слышится неприличием и надо говорить не по-простому НАСМОРК, а как дама при дворе Луя Великолепного: "Мой носик плохо себя ведёт". 

Что за моторчик сидит в заднице у этих ребят? Куда он их вечно движет? С этим бы энтузиазмом боролись бы против бездарностей. Не тащили бы их в писательские союзы. Но ведь они к их графоманским книжкам предисловия пишут, сшибая бабло. 

Ах, впрочем, не будем об этом, это табу почище табуированной лексики.

Просто пара общих фраз в завершение рассуждения о взыскующих позорной славы.

Языковые пуристы никогда не побеждали. Уговоры у моря НЕ ВОЛНОВАТЬСЯ не имели, не имеют и не будут иметь успеха. Язык - стихия, его не уговоришь. Тут никакая конференция не поможет.

Но посмешищем кузбасская КУЛЬТУРНАЯ ИНИЦИАТИВА, конечно, станет. Во вполне общероссийском масштабе.

Василий ПОПОК.