vas_pop

А вывешу-ка я свой материал трёхлетней давности. Ведь ничего не изменилось в принципе.

УГОЛЬ КУЗБАССА

Родившись и практически всю жизнь прожив в угольном регионе, катастрофы на нашимх шахтах, как об этом ни страшно сказать, ощущаю как явление привычное. В сердце живёт печальная уверенность, что случаи со смертельным исходом («нулевым», по горняцкой терминологии) были, есть и будут – какие радикальные меры безопасности ни выдумывай, а шахты наши сверхкатегорийные по газу и пыли. Такими их сотворила природа. И люди, уходя под землю, рискуют всегда – каждый день и каждый час.

Газ метан может с тихим шипением гореть в домашней плите, но в шахте он совсем другой. Помните пожар на шахте «Зыряновской»? Нынешним декабрём ему и его жертвам исполнится десять лет. Расследование государственной комиссии привело к выводу: мощный выброс газа метана (иногда такое бывает, и влажная грудь очистного или проходческого забоя как бы «кипит» пузырьками газа) совпал со случайностью — кто-то из забойщиков повесил самоспасатель (металлическая такая коробка на ремне наподобие противогазной, внутри зажим для носа, загубник и кислородосодержащий блок воздухоочистки, который при разгерметизации дает пламя около тысячи градусов) на комбайн, что рубит уголь, продвигась вверх по лаве, — при запуске комбайна самоспасатель заклинило между ним и кабелеукладчиком и раздавило.

Смесь воздуха и метана имеет поганое свойство взрываться, как тротил, от любой искры, когда концентрация газа в атмосфере забоя достигает девяти с половиной процентов. До того — метан просто горит себе, если зажечь (в былые времена метан факелами открытого огня выжигали). Если газа больше шестнадцати процентов, он загораться и взрываться не успевает — кислорода ему не хватает для реакции. А угольная пыль удесятеряет ударную волну – пыль в закрытом пространстве работает, словно порох...

Короче, говорит госкомиссия, ужасное совпадение — суфлярный метан, раздавленный самоспасатель и шестидесяти семи человек не стало. Конкретного виновника нет. В виновники записали «человеческий фактор». Мол, некто забыл золотой завет правила безопасности — держать самоспасатель при себе и беречь от ударов. А кое-кто сказал втихаря, дескать, разболталось это шахтерское быдло, ни хрена дрессуру не воспринимает, рублем надо бить, рублем...

К «Зыряновской» о катастрофах с многим количеством человеческих жертв Кузбасс подзабыл. Кемеровские архивисты, составлявшие Книгу шахтерской памяти, сообщили по случаю в областной прессе, что ночью с пятнадцатого на шестнадцатое февраля далекого 1944 года во время взрыва метана на шахте «Байдаевская» — все в том же Новокузнецке — погибли 80 человек. Видимо, вместе с заключёнными и военнопленными, если, конечно, их тоже включили в официальную статистику.

Но тогда и Сиблаг был. И война. И примитивные врубовые машины. И чудом техники слыл простой отбойный молоток. А вывозили уголь лошадьми. А крепили горные выработки исключительно деревом. А потери оценивали военным счетом — как неизбежность. Как необходимые во имя торжества Победы жертвы.

И вспомним: шахтер и в те времена, и позже, как стали жить в мирной стране, выглядел и натурально был героем. В Кузбассе, то бишь Кузнецком каменноугольном бассейне, сначала летчики в мальчишеской табели о рангах. А потом — шахтеры.

В газетах — мировые рекорды добычи и проходки. Белозубые улыбки на черных от угольной пыли лицах. После работы забойщик вообще король поселковой улицы — в бостоновом пиджаке поверх ласковой шелковой маечки да на лацкане того пиджака сияние «Шахтерской славы». Подчас рядом с «Солдатской славой», привезенной с фронта.

Воинская рисковость, «в забой, как в бой», держалась,однако, не меньше, чем до шестидесятых годов. Или даже до более поздних лет. Мой знакомый бригадир забойщиков с шахты «Бирюлинской» (ныне закрытой по нерентабельности) Вася Семёнов любил прихвастнуть: «Сегодня смерть мимо виска, как ласточка, пролетела…».

Но уже пришло сознание — уголь с кровью не нужен. Из-под земли убрали женщин, сказав «спасибо». Создали отряды горноспасателей. На шахтах появились постоянная горно-техническая инспекция. Шахты укомплектовали участками вентиляции и техники безопасности. В каждый забой, причем практически каждую шестичасовую смену спускались с газоанализаторами специальные люди, бравшие пробы на метан и пыль (повторяю: угольная пыль особо взрывоопасна, она детонирует при выбросе метана и многократно усиливает аварию). И это было правильно, потому что нашим азартным мужикам всегда на опасность наплевать, особенно ежели надо «вставить перо» соседней бригаде, участку, шахте. Не знаю, как где, а у шахтеров никогда не соревновались проформы ради.

Бывало, у своих газоанализаторов (а их должен был иметь при себе каждый бригадир и даже звеньевой, а также представитель «надзора», то есть техник или инженер, начиная с салаги горного мастера) все в том же азарте соперничества глиной замазывали «окошки». Чтоб не было предлога остановиться.

Только если поймает на этом технический инспектор, то все — пиши пропало. Профсоюзные, независимые инспектора и органы государственного горно-технического надзора имели власть безграничную. Ежели не в настроении инспектор, то мог опечатать лаву только за то, что в вентиляционном штреке породы понасыпано и неудобно идти. Впрочем, даже в этом вроде бы самодурстве он был прав — техникой внутришахтной безопасности предполагалась многоуровневая защита работающего человека. Вдруг раненого придется тащить (по-горняцки — «выдавать»), не дай бог, уронят и хуже сделают. Да мало ли что.

Кстати, такое было и на всех опасных производствах – всесильной инспекции было наплевать на план, на социалистические обязательства, на карьерные амбиции иных производственников – за нарушения ТБ парбилеты отбирали и должностей лишали.

Разумеется, в наших шахтах оставалось немало ручного труда и буро-взрывной способ добычи не ушёл с пластов крутого падения. Но техническое несовершенство компенсировалось строгостью при производстве работ. Характерно, что инженерно-технический персонал шахт в шахтёрском просторечии именовалася «надзор». Если официально, то «надзор за безопасным ведением работ» – такой была основная функция ИТР.

Следовать правилам понемногу привыкли все и лет тридцать громких катастроф не было на кузнецких шахтах. А со второй половины девяностых началось. Причины — формальные — и, конечно, в том, что разболталась дисциплина — как ей не разболтаться, если горняки не видели, даже на самых благополучных шахтах, зарплату месяцами. Если шахты – по программе реструктуризации, предложенной Всемирным банком (он предусматривал сокращение добычи по сравнению с позднесоветскими временами вдвое – до 60 млн. тонн в год) – закрывали пачками. Только в Кемерове и на нашей ближней памяьт затопили подземными водами «Пионерку», «Ягуновскую», «Бутовскую», «Северную», имени Волкова (бывшую «Промышлёнку»), «Лапичёвскую». В малом городе Берёзовском – «Бирюлинскую» и «Южную», чуть не полгорода лишив работы. Те же процессы происходили повсеместно.

А ведь некоторые наши шахты представляли из себя шахту-посёлок. Работало, например, на «Карагайлинской» две тысячи человек и близ неё жило человеческое поселение со всей инфраструктурой: пятиэтажки-«хрущёвки», школа, дом культуры, магазины с кафе и жилкомхоз. Закрыли шахту – омертвел посёлок…

Пришла безработица и шахтёры из цвета рабочего класса, из авангарда, вёдшего вслед за собой несознательное крестьянство и мягкотелую интеллигенцию, из пассионариев, поднявших в 1989 году на перемены весь Смоветский Союз, превратились в натуральное быдло. А хозяевами того быдла порой становились «мастера хапка»: выдавят из предприятия несколько миллионов тонн угля, торганут им за границу (часто по демпинговой цене) и довольны. А шахта – живи, как знаешь.

Пришла вынужденная экономия — новые хозяева не утруждали себя снабжением, так что подземники стали выгадывать на всем. Силовой кабель сращивали из кусков (тянется комбайн вверх по лаве и за ним кабель, на скрутке вода в лужицах кипит). Добычные и проходческие механизмы латаные-перелатаные. Прекратились все работы на практически всех шахтах по дегазации угольных пластов. В 1980-е годы бурили скважины с поверхности и отводили метан в воздух. В принципе простая работа. Но нынешним собственникам она показалась удорожающей производство. Между тем, на полутора десятках шахт Кузбасса показатель газообильности составляет от 50 до 100 кубометров метана в минуту и столько же шахт отрабатывает пласты, склонные к самовозгоранию.

Почти не применяется обеспыливание забоев. Когда в лаве комбайн рубит уголь, только в самой «правильной» шахте работает орошение. Наплевать, что забойщик выйдет через несколько лет из-под земли с силикозом – главное: добыча. Лишь на каждой десятой шахте Кузбасса имеется проект комплексного обеспыливания, а приборами, контролирующими уровень запылённости, снабжена лишь каждое третье предприятие подземной угледобычи. В ряде компаний, например, в самой крупной из всех, в «Южкузбассугле», в среднем на шахту имеется по два пылемера, между тем норма (которую стало некому контролировать) – шесть приборов на предприятие. Нет стационарных установок пожаротушения, забыли про индивидуальные светильники, совмещённые с метаносигнализаторами и даже, повторю, про газоанализаторы, приборы контроля содержания метана, которыми ранее в обязательном порядке снабжался младший инженерный персонал, бригадиры и звеньевые. Перестали учить и аттестовывать ИТР: в 2006-м, вроде бы благополучном году, только треть их прошла аттестацию по ТБ. Все меры безопасности вдруг стали дороги собственнику

Посокращали всех, кого можно и кого нельзя, участков вентиляции и техники безопасности на добычных предприятиях практически не стало а главное — не стало независимой профсоюзной инспекции. И государственный горнотехнический надзор превратился из профилактической и всесильной власти в инстанцию, которая только фиксирует нарушения, когда они произойдут, да выступает в роли экспертов-всезнаек. Наконец, сошла на нет роль научно-исследовательских институтов по безопасному ведению работ. Их просто-напросто позакрывали, а в зданиях устроили торговые точки. Ну, чтобы старая «фирма» звучала, оставили кое-какой персонал и лаборатории.

Изменилась система оплаты труда, большую часть её стали составлять премиальные деньги, выплачиваемые за выполнение плана добычи. Обычный нынешний заработок шахтёра – 10-12 тысяч рублей, а если контрольные показатели перевыполнены, то он возрастает вдвое и даже втрое. При этом заработок «надзора» намного выше. Если с получкой горного мастера или участкового механика заработок забойщика как-то сравним, то всё, что выше покрыто мраком – как в лаве, где берётся стружка с пласта и не работает орошение. Естественно, при этом соблюдение правил безопасности не поощряется никак. Для руководства и для собственника гибель очередного работника превратилась в досадный случай, в денежный убыток – надо же сирот ублажить как-то, заткнуть рты родне.

И пошло. Вот хроника конца 1990-х, начала 2000-х годов. Город Берёзовский – околоствольный взрыв на «Первомайской». Пятнадцать жертв. Междуреченск. Шахта имени Шевякова. Та самая, с которой началась всесоюзная забастовка шахтёров в 1989 году. Двадцать пять человек в завале. Пожар. Новые взрывы. Дело кончилось тем, что шахта перестала существовать как производственная единица. Шахта «Комсомолец» в Ленинске-Кузнецком – двенадцать погибших. «Зиминка», там же, ещё двенадцать «нулей». Новокузнецк: «Тайжина» – сорок семь жертв; «Листвяжная» – тринадцать; «Есаульская» – двадцать пять человек…

С возвращением в Кузбасс Амана Тулеева и осознанием, что рынок сам по себе ничего не решает, началось наведение порядка в отрасли. Где силком, где по доброй воле поменяли собственников – с «хапальщиков» на ответственных. Нарастили добычу до 170 с лишним миллионов тонн в год, посрамив Всемирный банк, создавший сценарий похорон угольного Кузбасса. Кстати, одна из последних акций смены хозяева прошла буквально недавно – целый концерн «Прокопьевскуголь», которым владел один из металлургических альянсов европейской части (надеялись на лёгкие деньги) России, был продан местному Сибирскому деловому союзу за… один доллар.

Здесь замечу, что новых и, стало быть, номинально безопасных (старые шахты, работавшие на крутопадающих пластах, нередко с применением буровзрывного способа добычи и большой долей ручного труда – отпалили забой, а уголь выгребли в конвейерный штрек лопатами по лоткам-рештакам – закрывали, называя «шахтами-убийцами») предприятий подземной угледобычи было сооружено в последние годы числом более сорока двух. И справедливости ради следует сказать, что они действительно хорошие шахты – компьютеризированные, снабжённые эффективным оборудованием, с минимумом ручного труда.

Среди них шахта «Ульяновская», которая была построена по новой, самой совершенной, как говорили специалисты, технологии – «шахта-пласт». О ней говорили – «лучшая в России». Рентабельность – около 70 процентов (для сравнения – обычная рентабельность среднестатистической шахты Кузбасса менее 10 процентов). При таком уровне прибыли после отработки пласта не жалко бросить и построить рядом такую же (цена типового проекта – что-то около миллиарда рублей).

Шахта стоит на самом перспективном месторождении – Ерунаковском, прямо в тайге. Не обременена никакими непосильными социальными обязательствами – работников привозят на смену и увозят домой, в Новокузнецк, до которого сорок километров и, значит, сорок минут езды. Да и работников тут немного, потому что, повторю, оснащена «Ульяновская» по самому последнему слову техники – под землёй работают самые новейшие проходческие и добычные машины. И самое главное – лучшая в мире система газового мониторинга, у

становленная всего лишь около года назад.

И вот её пошли проверять большой компанием во главе с главным инженером и британскими гостями, поставившими систему на шахту. Показушно, догадываюсь, проверять – шли уверенные в том, что ничего не лучится. И погибли вместе с рядовыми шахтёрами. Катастрофа стала самой жертвообильной в истории отрасли – более ста человек.

Государственная комиссия тщательно проанализировала происшедшее. Основная причина, согласно официальным данным: датчики (те самые – лучшие из лучших) и серверы на пультах управления подземными работами на поверхности показывали заниженные данные по сордержанию метана. Местные «Кулибины» перепрограммировали систему контроля. По идее, эта система должна была автоматически отключать всё электрооборудование в забоях при появлении газоопасности. Но не отключала. Вмешательство в систему могло быть осуществлено лишь людьми высокой квалификации, «старшим надзором», если сказать по-ранешнему, и только с санкции руководства предприятия и, несложно догадаться, при молчаливом поощрении со стороны собственника. А мнением работяг, конечно, даже не понтересовались.

И получилось так: сначала купили (чтобы похвастать) за 15 миллионов долларов самую надёжную в мире систему безопасности, а потом её же вывели из строя, потому что система мне вписалась в другую систему – в систему достижения рентабельности предприятия.

Нас много лет пугают старением производственных фондов и прогнозируют нарастание техногенных катастроф. И призывают всё модернизировать и реформировать. Да кто ж против той модернизации. Но глядите: катастрофа случилась на самой «модерновой» шахте России. В самой реформированной компании отрасли. Накануне её IPO, то есть размещения в свободной продаже акций компании. И начинаешь задумываться и впадать в ересь: что ж, капитализм и частная собственность, как и рыночная экономика в целом по-видимому весьма эффективны. Но любой стихии, в том числе и стихии рынка, как показывает насущная практика, полезно находиться под ненавязчивым контролем государства. Позволю сравнение: по дорогам всего мира ездят частные автомобили, сами дороги зачастую принадлежат частникам, но инспекция дорожного движения всегда государственная.

В нашем нынешнем государстве Ростехнадзор исполняет абсолютно ненавязчивую функцию стороннего наблюдателя. Он не вправе вмешиваться в действия собственника. У него нет полномочий, чтобы закрыть или хотя бы приостановить заведомо опасное производство. Профсоюз, защитник рабочего человека, тоже вне игры. Утрачена его контрольная функция. Как и всех общественных организаций, выведенных за забор производств. В ушедшие времена где-нибудь на профсоюзном или партийном собрании (да и на комсомольском) могли «воткнуть» директору за то, что плохо работает. За пренебрежение безопасностью. Сегодня директор – никому и ни за что не подсудный небожитель.

Контроль почил вместе с советской властью. Ушёл в небытие. И мы сегодня имеем то, что имеем.

Отойдёт болевой шок от очередной катастрофы. И всё останется по-прежнему. Если не произойдёт коренных изменений в законодательстве об опасных производствах. Сегодня в Кемеровской области в авральном, можно сказать, порядке разработан (и на этих днях в спешном порядке принят) законопроект о создании в Кузбассе (Кузнецком каменноугльном бассейне) региональной системы обеспечения условий безопасности на шахтах. Этот закон объединит усилия органов власти, угольщиков, профсоюзов, общественников, экспертов и проектных и научных организаций. Но это всего лишь региональный закон. И всего лишь для угольной отрасли. А наша область и вся наша страна насыщена многими иными опасными производствами – металлургическими, химическими, военными. И там тоже случаются несчастные случаи и даже катастрофы…

Василий ПОПОК.