vas_pop

 

На Большой реке эта самый долгий плёс. Называется — Тиши. Сначала идут Малые Тиши. После Большие. По карте-километровке Малые — вёрст десять, а Большие около двадцати, но по ощущениям все пятьдесят или больше. Лопатишь-лопатишь веслом, гонишь-гонишь плот, вот, кажись, знакомая горка, за ней должен быть приток справа, тут и конец плёсу.

Ан нет. Следом вырастает ещё похожая горка. А вот сразу две, как близняшки. На карте название — Девичьи груди. Похоже. И это всего лишь середина плёса...

До места, борясь против встречного ветра (утром он дует вниз по течению — с горы, а во второй половине дня — в гору, как морской бриз), доходим только к сумеркам. Сначала у берега возникает груда светлых глыб – речное устьице. Потом под здоровенной кедрушкой крыша строения. Охотничья изба, зимовейка.

От тропки, что ведёт к зимовьо, а вернее лесенки, вырубленной в камнях, –  берег высокий, метров семь-восемь будет — начинается шивера. Её шум заглушается грохотом притока, падающего через буреломные завалы на светящиеся в полутьме камни. Будем сегодня ночевать под эту музыку.

Берег, заросший брусничником и кустами жимолости, сплошь утыканный грибами-моховиками, и жёлтые скалы над ним практически непроходимы. Ступишь от тропы — провалишься по бедро в никуда, во мшистую тухлятину, откуда несёт сыростью. Тут многолетние напластования упавших деревьев и смятого ими подлеска.

У самой зимовейки чище и уютней. В верховьях Большой реки люди нечасто бывают. Но всё ж бывают — добредают осторожными вьючными тропами. В основном, конечно, промысловые. Рыбаки, охотники, шишкари. Изредка туристы. Как мы. Площадка близ избы утоптана. Кострище есть. Под навесом у избы несколько сухих полешек.

Сам навес — продолжение крыши над зимовейкой. И крыша, и навес крыты колотьём. Сама изба невелика — прямоугольник четыре метра на три. Ну, может, чуть поболе.

Да и невысока — ни один из нас не выпрямится в рост. У первостроителя и первохозяина, видать, из инструмента были только топор да двуручная пила, приспособленная для работы одному. Полотно именно от неё, наверное, мы и нашли на зимовейкиной крыше, куда заглянули из праздного любопытства. Там оказалось много чего ставшего ненужным, но чего такого, которое выбрасывать, во-первых, жалко, а во-вторых — вообще-то и выбрасывать некуда. Не в реку же. Так и валяются старые капканы, лыжи, подбитые молью сожранным мехом, ржавая посуда...

А может, тот первый, кто решил завести тут охотничье угодье, пришёл сюда уже с бензиновой пилой «Дружбой» – зимовью не так много лет, не больше тридцати, не трухлявая и зелёный мох только на крыше. «Дружбой» на ближней горе он валил кедры – вершинами к пробитой сквозь бурелом тропе. Топором обрубал сучья и снова брался за пилу, раскряжёвывал лесины. Скорее всего летом — потому что подтащить бревна к месту будущей избы можно только лошадью. Ну, а зимой сюда лошади ходу нет. Наверное, и весь припас на зиму тоже завозят сюда с лета и прячут в укромные места по лабазам.

Расчищал место, убирая глину до камней. Рубил сруб и делал доски на потолок, пол и нары.

Самую ответственную часть — ставить сруб, я думаю, исполнял не в одиночку. Бревно четрёхметровой длины одному не осилить. А надо ещё пазы мхом набить. И венцы простучать колотом, чтоб каждое бревно село точно на своё место.

Почему я думаю, что работали вдвоём, так ещё и потому, что напротив, на левом берегу — другая изба. Наверное, так и жили потом: у одного угодья по правому берегу, у другого — по левому. Друг перед другом не мельтешат, не надоедают, а в случае чего всё равно рядом.

Пол в зимовейке небрежно отёсанными буграми. Нары тоже: брёвна клиньями повдоль поделили, вот тебе и доски. Кстати, нар двое, вторые для гостя. Между нарами столик — одним ударом топора отколотый от полена горбылёк, упёртый в подоконник. Под горбылём — тонкие ножки. Тоже кедровые.

Тут вообще в ходу кедр. Его в этих местах, никогда не знавших промышленной лесозаготовки, много. Кедр — лучший строительный материал. Прекрасно обрабатывается: колется, тешется, пилится. А кедровые дрова вообще лучшие на всём белом свете— горят жарко и ровно. Не коптят дёгтем, как береза, не трещат, как сосна, и не плюются искрами, как пихта или ель. Кстати, частенько около зимовий видишь нарезанный бензопилой свежий, видно с зимы, на торцах еще нет характерной для отлежавшегося на свету кедра красноты, дровный запас — обычно это громадная (с виду громадная, а зима всё уберёт) поленница под специально слаженным навесом. И навес опять же из кедрового корья.

Печка внутри самая простая. Над полом — фундамент из глины. На него поставлена обыкновенная духовка от деревенской печи. Сверху в духовке прорублены две дырки — большая и поменьше. Большая прикрыта крышкой от кастрюли. Сделанная из жести труба изогнута коленом. За нею, у стены, несколько гвоздей, это сушилка. С другой стороны — полочка: валяются старые батарейки, лежит набитая на патронную гильзу лопатка — рыбу переворачивать, когда жаришь.

Потолок закопчён, нары тоже блестят чёрным. Под потолком скрученный в колбаску матрас. За потолочную матицу заткнут свёрток: горсть лапши в непромокаемом пакете, со стакан пшена и в провощёной коробочке несколько спичек — для случайного и, может быть, бедствующего прохожего.

Два узких, в ширину бревна, окошка. На столе свечной огарочек и несколько журналов «Юность» за забытый 1973 год...

После спартанских — сырых и холодных – ночёвок под тентом (палаток из экономии веса не взяли - до реки мы неделю добирались пешком по убродной тропе) зимовейка кажется пятизвёздочным отелем на Лазурном берегу. Места достаточно: по двое примостились валетом на нарах. А я постелился на полу: голова под столом, а ноги упираются в порог.

От дверей тянет холодком, доносит монотонное урчание речного потока и крики ночных птиц. В окошко тускло-жёлтым пробивается луна. Спим.

. . . Наутро долго не хочется отправляться. Близ зимовейки хорошо, а впереди — вёрст триста Большой реки. Тянем время. То бересту дерём на растопку. То взамен сожженных ставим столбиками под стену свои дрова. Уходя, тщательно подпираем дверь палкой, чтоб, не дай боже, не отворилась — в открытую налетят комары и будущий ночёвщик проклянет растяп.

Ставим плоты на воду. Пара ударов вёслами — и уехала зимовейка за излучину дикого берега. Будто и не было её. Будто приснилась.