vas_pop

Первое знакомство мое с поселками началось зимой 1896 года. Мне предстояло проехать верст за полтораста от города в киргизские аулы, и путь мой лежал через целый ряд поселков, сначала немецких, населенных главным образом переселенцами из приволжских губерний, а затем русских.

Что меня особенно поразило на первых порах, так это то, что, только въехав на деревенскую улицу, я заметил поселок — низенькие землянки без крыш, занесенные снегом, почти не выделялись на общем однообразном фоне степи, нарушаемом только темными пятнами березовых «колков». Но самые поселки производили хорошее впечатление. На задах выделялись ометы хлеба и сена, улица, покрытая пометом, свидетельствовала о том, что скота в поселке довольно много, а в невзрачных снаружи землянках было тепло и чисто. На мой вопрос, как живется, говорили, что — ничего, жить можно, только вот воды хорошей мало; рыли глубокие колодцы — и все соленая вода попадалась. Богачи, рассчитывавшие на свободные земли, были несколько разочарованы: и земли там, на родине, лучше, и пшеница по качеству выше, и цены не такие, как здесь, — «25—30 коп. за пуд — что за цена!»


Немецкий двор в Акмолинском уезде

Лошадей в немецких поселках мне давали скоро: кони всюду были хорошие, и я еще засветло приехал в первый русский поселок, раскинувшийся по берегу озера. Я думал тотчас же ехать дальше и попросил лошадей, но тут вышла «заминка». Писарь достал книгу и, посмотрев в нее, объявил мне, что раньше утра лошадей не будет.

— Отчего это?

— Видите ли, ваше благородие, тут народ собрался чуть не из 30 губерний, и все врозь тянут, порядку и нет никакого… Вот хоть бы насчет лошадей — ямщика мы не держим, а возим по очереди, вот теперь очередь Макаренки, а у него лошадей нет, а одни волы: «Хотишь, — скажет, — запрягай волов, а коней у меня нема…» И все они, хохлы, такие. К утру я достану лошадей.

Пришлось ночевать. Земская квартира, против обыкновения, была в избе многосемейного хозяина, и так как никого не ждали, то «чистая половина» была занята семьей, так же, как и другая — «черная», наполовину занятая русскою печью. Помещение не отличалось чистотою и, по–видимому, землянка была хуже слажена, чем немецкая, но было тепло, несмотря на порядочный мороз. Когда подали самовар, я пригласил старика хозяина присесть к самовару, и мы с ним разговорились. Оказалось, что они живут здесь уже 4–й год, а сами из Саратовской губер.; земли на родине у них было мало, и они решили переселиться сюда. Сначала было очень трудно, а потом ничего — поправились.

— Что же, по родине не скучаете? — спросил я хозяйку, подсевшую к нам.

— Как не скучать, наши–то места попригляднее будут, а только надо правду сказать, ведь тут мы и свет–то увидели… Тяжело было там–то, на родине, — вздохнула она.

— Как же можно! — поддержал старик. — Тут я сам себе хозяин; у меня хлеб, слава Богу, свой, две лошади, 2 пары волов, 3 коровы, овечки есть… Лето поработал, а пришла зима, я себе завалился на кошачьи горы, — показал он головою на печь, — да и лежу себе — пускай ребята управляются. Ну, а там лежать не доводилось…

— Как у вас урожай нынче?

— Уродил нынче, Господь, уродил, — отвечала хозяйка, и лицо ее приняло умиленное выражение. — Хорош был хлеб; я как–то, после Петрова, пошла в поле посмотреть пшеничку, давно не была — недосуг все, подошла, а она стоит, матушка, выше пояса, ровная, чистая, колос к колосу, просто не налюбоваться… и примолот хороший.

И долго мы еще беседовали на эту тему со стариками.

Заметил я также, что переселенцы первой категории терпимее относятся к коренному населению края — киргизам, чем вторые, может быть, потому, что они не так уверены в своем превосходстве перед «ордой»; или потому, что у них меньше поводов к столкновению, или по другим каким причинам. Мне не раз приходилось слышать от богачей, облюбовавших себе хороший «кусочек землицы», принадлежащей киргизам, что давно бы следовало эту «орду» вовсе прогнать, что «она только землю портит и крещеных стесняет». А с другой стороны, приходилось видеть и слышать о тамырстве, т. е. дружестве с киргизами, и именно не богачей, а таких средних хозяев.

— Ничего, живем ладно. Спервоначалу–то не очень ладили, ну а теперь ничего. Дружка я тут себе завел… я его к картошке приучаю, а он меня к кумысу да к кобылятине; овечку вот подарил мне…

Конечно, и богачи заводят тамыров, не богачи–пахари, а богачи–ловкачи, которым все равно, как ни наживать деньгу, и для которых тамырство с таким же хищником–киргизом представляет просто форму соглашения для совместного обделывания своих делишек.

Впрочем, я не настаиваю на этих выводах, основанных лишь на случайных наблюдениях. Нужно сказать, что тамырство с киргизами — явление, во всяком случае, не общее, а частное, в общем же переселенцы, и особенно новоселы, почти всегда становятся во враждебные отношения к киргизам, иногда сами вызывая их, иногда отвечая на настроение киргиз. Причин этому много, как общего, так и частного характера. Прежде всего, кочевник не может быть равнодушен к тому, что у него отбирают земли, имеющие для него иной раз большое значение, и отрезка которых представляет незаменимую утрату, когда, напр., отрежут брод через реку, или озеро, служащее водопоем на обычном кочевом пути для многих киргиз и т. п. И, конечно, киргизы более южных районов, где переселенцы появились только в последние годы, особенно недружелюбно относятся к ним, говоря, что тесно, кочевать нельзя, Русь стеснила… Стеснение это в большинстве случаев только кажущееся, но на первых порах оно раздражает киргиз и, как всегда бывает, неудовольствие их обрушивается на ближайшую причину — переселенцев, и начинаются стычки. Ввиду этого мне казалось бы, что в новых районах следовало бы на первых порах располагать участки крайне осторожно, осмотрительно и как можно реже, постепенно приучая киргиз, наиболее сохранивших здесь привычки номада, к русскому оседлому населению. Очень плохо влияет некоторая неровность в отношении начальства к обеим сторонам — то оно принимает сторону крестьян, и тогда киргизские главари засаживаются в холодную и дело решается в пользу крестьян, то наоборот, и тогда сидят крестьяне, а киргизы торжествуют. Пока же идет такое разбирательство со стороны начальства, враждующие стороны сами по–своему решают дело драками, отрезыванием хвостов у лошадей, задержанием пойманного на потраве скота и чуть не калечением и убийством. Можно себе представить, до какого озлобления доходят переселенцы, когда при самом начале их устройства у них угоняют лошадей, вытравляют их посевы, увозят накошенное сено. Я не хочу обвинять киргиз, я только констатирую факт и думаю, что при более внимательном отношении к делу можно было бы избежать подобных столкновений, надолго порождающих неприязненные чувства в обеих сторонах. К сожалению, в недавнем прошлом устройства переселенцев в Степном крае внимательное, беспристрастное к той и другой стороне отношение со стороны лиц, ведающих дело, встречалось только в виде исключения, зато как часты были взятки, подкупы, подлоги! О них говорят вслух, авторов их называют полными именами. Таков, напр., деятель позднейшей формации крестьянский начальник Шевченко, дело о котором, находящееся в омском суде уже несколько лет, не может быть завершено за неотысканием г. Шевченки. Этот деятель взимал с переселенцев за приписку по 3, 5 и больше рублей, глядя по состоянию. Он же, говорят, измучив переселенца, приходящего за ссудой, «завтраками», вымогал расписки на большую сумму, чем выдавал. Он же взимал дань натурой и т. д. Да и он ли один?..

Я приведу здесь, ради иллюстрации «попечительного» отношения к переселенцам одного из власть имеющих, следующий эпизод.

В 1898 году мне пришлось быть в поселке Бота–Кара, тогда еще самовольном и состоявшем не более как из десятка дворов,

— А где же мужики?

— Да коренные–то жители, почитай, все собрались, одного–двух нет, а эти вот женщины — приезжие, стало быть, поселиться здесь желают.

— А мужья их где же?

— А кто их знает, — отвечал осторожный сибиряк, павлодарский мещанин. — В город, однако, уехали… да вот лучше они сами расскажут.

Из баб выделилась одна пожилая женщина, типичная хохлушка, в серой свитке, несмотря на жару, в темном с цветами ситцевом платке, особенным образом повязанном.

— Здравствуйте, — поклонилась она мне.

— Здравствуйте, а где же мужики ваши?

— А мужики у городи…

— Когда же они возвратятся?

— А не знаем… — проговорила она, и вдруг слезы закапали у нее из глаз.

— Что такое, в чем дело? — спрашиваю, видя, что и другие бабы тоже утирают глаза.

— Увезли наших мужиков… увезли…

— Да за что же? Что они сделали?

— И просто не знаем, за що… приехалы урядники, чи як их там, и увезли…

— Да вы расскажите по порядку, — вмешался сибиряк, — ты расскажи, Домна, барину, как было дело… Боятся они, — пояснил он мне.

Домна оправилась и начала рассказывать действительно по порядку. К сожалению, я могу передать ее рассказ только по–русски.

— Еще как мы на родине были, да задумали, как и люди добрые, поехать в Сибирь, так знали, что нужно ехать на Кокчетав, а оттуда на такой Тычок [испорченное киргизское Аты–джок, т. е. «без имени»]. Ну, хорошо, купили это мы в Петропавловске коней, телеги и таки доехали в самый Тычок. Место хорошее, ну только народу там — страсть Божия, и все приписки ожидают. Ну, нам кум — там, в Тычке, у нас кум живет — и говорит: «Вот что, запрягайте вы коней и езжайте на Бутгору, там место хорошее и свободное». Ну, мужики поговорили–поговорили, видят, что ничего не сделать, запрягли коней, спросили про дорогу и поехали. Сначала, как по поселкам ехали, ничего было, а как выехали в чистую степь, то тут приняли муки, что не дай Бог… Конца краю нет той степи, и кроме орды никого нет. Стали орду спрашивать про Бутгору, а они по–руську не знают, то туды покажут, то сюды… И без воды–то мы сидели, и чуть что уж не голодать начали, а тут еще ребятишки расхворались, оспа чи що на них напали, горят, сыпушка высыпала… Что тут делать! Хоть ложись да помирай… И вот едем мы так, уж к ночи дело, думаем, где нам остановиться, вдруг слышим, колокольчики звякают… мы и обрадовались, — то нам Господь Бог помощь посылает. Видим, едет повозка и три лошади запряжены, а кругом орды этой много, и с лошадями. Вот мужики и давай кричать: «Стойте, добрые люди, стойте!» Остановилась повозка, мужики к ней, шапки поскидавали и говорят: «Скажите, сделайте милость, как нам на Бутгору проехать?» А тут из повозки барин выглянул, да и спрашивает: «А вы кто такие?» Ну, мужики и говорят: «Переселенцы мы, заблудились…» А барин как закричит: «Ах вы такие–рассякие, шляетесь тут, безбилетные бродяги…» — и пошел честить и так и сяк. «Я, — говорит, — вас вон выгоню, чтоб духу вашего здесь не было!..» Господу Богу небесному известно, сколько мы страху тут приняли… Наругался барин и уехал… Ну, спасибо, тут один киргиз подъехал, да и говорит: «Этой дорогой надо ехать, недалече и Бутогора будет». И правду, недалече. Приехали мы, а тут избушки пустые были, хоть плохонькие, а все же избушки; устроились мы тут кое–как с больными ребятишками, да спасибо еще дядьке Половневу — дал нам коровку доить, сам он в город уезжал; думали, что, Господь даст, поправимся с дороги, а вдруг на пятый или на шестой день приезжают полицейских двое и велят мужикам в город собираться, а нас с ребятишками больными хотели с хат повыбрасывать — начальство, говорит, приказало! Насилу упросили мы: «Что же, — говорим, — кабы на вас хреста не мае…» Так мы уже 5–й день без мужиков, и не знаем, что и будет… — закончила Домна свой рассказ.

Я прожил двое суток в поселке Батакари и мужиков не видел, больше мне уже не пришлось быть там, и какая судьба их постигла — я не знаю. Впрочем, я вряд ли ошибусь, если скажу, что, отсидев в худшем случае несколько суток в каталажке, они были отпущены с приказанием убираться вон «из моего уезда»… Но почему же холодная, и почему же вон? — спросит читатель. А просто потому, что, по взгляду этого администратора, переселение — зло, переселенцы — бродяги, попрошайки, идущие за казенной подачкой, в общем, неспокойный элемент, и чем меньше их будет, тем лучше. А так как, несмотря на все его доклады, в этом смысле, высшему начальству, переселение шло своим порядком, так он и проводил в жизнь свои взгляды на переселение вышеописанным образом. Должен, впрочем, прибавить, что, по мнению сведущих людей, не совсем бескорыстные соображения руководили этим администратором в его отношениях к переселенцам, а эти последние так прямо и указывали, что киргизы не оставались в долгу за столь ревностное охранение их интересов.