![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Давно маюсь мыслию, что нет журналистики, самой по себе или самой в себе, что тебя читатель и редактор выбирает как режиссёр актёра.
Дальше работа в команде и работа на читателя.
Читателя и редактора может подчинить только сильная журналистская индивидуальность.
Да где ж её взять, эту индивидуальность. В газетах пишут одним стёрто-унылым языком. В особо-продвинутых изданиях, если ты не «колумнист», дак и не сам пишешь, за тебя это делает «райтер», подгоняя твой стиль (если он у тебя вообще есть) под общий тон издания.
Так, кстати сказать, было всегда. Хотя и без «райтеров».
Вспомню, как я стал работать в областной газете. Причём в хорошей газете с тиражом в заслуженные четверть мильёна.
Это случилось после полутора десятков лет, проведённых в изданиях мелкого ранга. И после серии издевательских рецензий на книжки местных авторов в молодёжной газете – там я самоутверждался вне обычной рутины.
Заметили и позвали.
Но ежели в «молодёжке» не возбранялось порезвиться на культурно-литературном поле, то на пороге этой редакции мне заявили без обиняков: «У нас пишут так, как пишут у нас».
Писали там все одинаково. Как в главной газете страны – «Правде». Что про партейную жизнь, что про уголь и сталь. Замредактора по моему этажу (наш пятый редакционный этаж был экономический, а ещё был идеологический – шестой) придирался к каждому слову и всякий нестандартный оборот вымарывал.
По натуре он был добрый человек, его тоже правили и корёжили, пока не приучили к стандарту, и после инквизиторской работы над текстом, он шутил: «Ну, что лучше стало?».
Журналистике я специально не учился, окончил филфак. Зато был наблатыканным по теме всякой нерациональной фигнёй. Помнил, к примеру, завет, преподанный Эрнесту Хемингуэю его наставником Рингом Ларднером о важности «свежего слэнга».
Репортажи Хема из разных парижей перечитывал – это было изящной журналистикой и одновременно классной литературой.
Но какой же свежий слэнг в облагазете? Вот в сельском репортаже подпустил немного реальных выражений (торквемада-куратор ко мне уже привык и закрывал глаза на иногдашнюю бойкость слога), так тут же отругали за «площадную брань» аж на областном партийном совещании.
Но всё ж выход из коллективного словесного обморока находился. Тому способствовала тяга к перемене мест. В моду и прессу пришла экология. И так называемые «экологические экспедиции» - путешествия по горам и водам, где много чего было внове и хошь-нехошь приходилось подбирать не известные газетному ремеслу слова.
Да ещё воскресный выпуск затеяли форматом А3 в цвете (мы выходили в ту пору шесть раз в неделю), ему требовался фотоочерк, а фотоочерку экзотическая тема – чтобы и фотографу было что снять, и автору, то есть мне, о чём написать. Да чтоб читателю было вкусней, чтоб не дежурное блюдо жёванной бумаги.
Однако редактура бдела и бдила.
Однажды случилось «УАЗом» на скорости вброд перемахнуть мелкую речку, брызги выше капота, водило так пошутил себе и нам на радость.
Пишу: «сходу перебрызнули речку». Дежурному по номеру нравится. Но редактор, верховная инстанция, вымарывает на стандарт: «переехали».
«Такого слова нет». Ещё один внутригазетный афоризм.
Почему нет, ведь я говорю, он говорит, ты понимаешь?
Нет. И точка.
Понимай так: на газетной странице не должно быть.
Иногда сомневались в простом.
Вот написал я большой и тревожный очерк про красивейшую нашу реку – Кию. Её тогда изо всех сил грязнили золотарские драги и нефелиновый рудник. Назвал очерк «У последней реки».
Редактор в сомнении: почему не «На последней реке»?
Ассоциация со скандальным романом Пикуля "У последней черты", где вроде бы про царское окрущение и распутинщину, а на самом деле про Брежнева и всё вокруг.
А на дворе - токо-токо Андропов помер.
Или Черненко.
Я ощущаю в своём заголовке скрытый смысл, мол, дальше – трындец, это последний рубеж, край, Кию загадим, как загадили Томь, дальше некуда податься, остановимся, граждане.
А «на реке» хорошо рыбку половить да позагорать.
Отстоял кое-как.
К чему я это всё?
Да и не знаю.
Мемуары, что ли, пришла пора писать?
Дальше работа в команде и работа на читателя.
Читателя и редактора может подчинить только сильная журналистская индивидуальность.
Да где ж её взять, эту индивидуальность. В газетах пишут одним стёрто-унылым языком. В особо-продвинутых изданиях, если ты не «колумнист», дак и не сам пишешь, за тебя это делает «райтер», подгоняя твой стиль (если он у тебя вообще есть) под общий тон издания.
Так, кстати сказать, было всегда. Хотя и без «райтеров».
Вспомню, как я стал работать в областной газете. Причём в хорошей газете с тиражом в заслуженные четверть мильёна.
Это случилось после полутора десятков лет, проведённых в изданиях мелкого ранга. И после серии издевательских рецензий на книжки местных авторов в молодёжной газете – там я самоутверждался вне обычной рутины.
Заметили и позвали.
Но ежели в «молодёжке» не возбранялось порезвиться на культурно-литературном поле, то на пороге этой редакции мне заявили без обиняков: «У нас пишут так, как пишут у нас».
Писали там все одинаково. Как в главной газете страны – «Правде». Что про партейную жизнь, что про уголь и сталь. Замредактора по моему этажу (наш пятый редакционный этаж был экономический, а ещё был идеологический – шестой) придирался к каждому слову и всякий нестандартный оборот вымарывал.
По натуре он был добрый человек, его тоже правили и корёжили, пока не приучили к стандарту, и после инквизиторской работы над текстом, он шутил: «Ну, что лучше стало?».
Журналистике я специально не учился, окончил филфак. Зато был наблатыканным по теме всякой нерациональной фигнёй. Помнил, к примеру, завет, преподанный Эрнесту Хемингуэю его наставником Рингом Ларднером о важности «свежего слэнга».
Репортажи Хема из разных парижей перечитывал – это было изящной журналистикой и одновременно классной литературой.
Но какой же свежий слэнг в облагазете? Вот в сельском репортаже подпустил немного реальных выражений (торквемада-куратор ко мне уже привык и закрывал глаза на иногдашнюю бойкость слога), так тут же отругали за «площадную брань» аж на областном партийном совещании.
Но всё ж выход из коллективного словесного обморока находился. Тому способствовала тяга к перемене мест. В моду и прессу пришла экология. И так называемые «экологические экспедиции» - путешествия по горам и водам, где много чего было внове и хошь-нехошь приходилось подбирать не известные газетному ремеслу слова.
Да ещё воскресный выпуск затеяли форматом А3 в цвете (мы выходили в ту пору шесть раз в неделю), ему требовался фотоочерк, а фотоочерку экзотическая тема – чтобы и фотографу было что снять, и автору, то есть мне, о чём написать. Да чтоб читателю было вкусней, чтоб не дежурное блюдо жёванной бумаги.
Однако редактура бдела и бдила.
Однажды случилось «УАЗом» на скорости вброд перемахнуть мелкую речку, брызги выше капота, водило так пошутил себе и нам на радость.
Пишу: «сходу перебрызнули речку». Дежурному по номеру нравится. Но редактор, верховная инстанция, вымарывает на стандарт: «переехали».
«Такого слова нет». Ещё один внутригазетный афоризм.
Почему нет, ведь я говорю, он говорит, ты понимаешь?
Нет. И точка.
Понимай так: на газетной странице не должно быть.
Иногда сомневались в простом.
Вот написал я большой и тревожный очерк про красивейшую нашу реку – Кию. Её тогда изо всех сил грязнили золотарские драги и нефелиновый рудник. Назвал очерк «У последней реки».
Редактор в сомнении: почему не «На последней реке»?
Ассоциация со скандальным романом Пикуля "У последней черты", где вроде бы про царское окрущение и распутинщину, а на самом деле про Брежнева и всё вокруг.
А на дворе - токо-токо Андропов помер.
Или Черненко.
Я ощущаю в своём заголовке скрытый смысл, мол, дальше – трындец, это последний рубеж, край, Кию загадим, как загадили Томь, дальше некуда податься, остановимся, граждане.
А «на реке» хорошо рыбку половить да позагорать.
Отстоял кое-как.
К чему я это всё?
Да и не знаю.
Мемуары, что ли, пришла пора писать?
