vas_pop

ДЖОННИ ХОЛИДЕЙ, КАК СТИМУЛ ПАРТИЙНОЙ ДЕМОКРАТИИ

 

Сорок лет назад, кажется, это был 1969 год, а может, ещё 1968-й, меня уволили из Ямальской радиоредакции по статье 47, пункт «Е».

Чтоб вы знали, это был страшный пункт, в расшифровке он значил «прогулы, связанные с пьянкой». Надо ж было так разозлить главного радийного редактора Михальчука, в общем-то доброго человека, чтоб занёс в трудовую книжку эдакую пакостную литеру.

Тем более, выпивка на северах тогда не считалась занятием предо­судительным. Наоборот, непьющих не уважали - деньги, мол, копит на уютную жизнь .Значит, скопидом, жмот, за копейку удавится. Или сту­кач, чего ни сбреши в компании, запоминает, трезвенник, мать его.

Пили мы, впрочем, главным образом лёгонький румынский рис­линг. Уважали молдавскую «Фитяску». Или пиво в ресторане «Север», где обедали, он рядом был с нашей радиоконторой. Часто там гулеванили буровики на свои «жгущие ляжку» отпускные, дожидаясь бортов в тё­плые края. И мы с ними.

Но если гулеванить, тогда уж спирт – напиток настоящих северян. Уважали мы «питьевой» за пять семьдесят пять поллитра (или четыре семьдесят пять - вот, блин, память!), и особенно охотно употребляли под строганину.

Ах, да вы же не знаете, что такое строганина! Много потеряли в жиз­ни. Строганина - это навитая стружкой мороженая рыба. Вот прихо­дишь к хорошему человеку, под мышкой нечто из семейства сиговых. Ставишь это нечто (чир, муксун, сам сиг) к печке, чтоб шкура отошла от холода. Пока хозяин готовит «макалку», ты с подтаявшей рыбины снимаешь шкуру (она легко спадает, как чулок с женской ножки), те­шешь белое мясо на тонкие ломтики. Непременно большим охотни­чьим ножом. Очень острым. Чтоб ломтики аж просвечивали.

А «макалка» - особая статья. Это, грубо говоря, соус к блюду. Луч­шее, что пробовал, давленый чеснок на сметане. Плюс перчику ма­лость. Чем острей, тем лучше. И миксером это дело слегка перемешать. Не взбивая.

Правда, эдак приготовленное я совсем недавно попробовал. А на тогдашних северах, да к тому ж в бедные советские времена обхо­дились без миксера. И чеснок на северах был в редкость, так что просто томатная паста с солью и перцем. И перемешивали всё обыкновенной «люминевой» ложкой.

И вот берёшь малую толику «питьевого» и - «в топку», язык тут же немеет, а в пишеводе как бы горячий холод, и тут же приталую рыб­ную стружку вслед. Ну, незабываемо. Я рыбу всякую ел, и во всех видах, от свежевыловленной стерляди до сырого хариуса, от вяленого бай­кальского омуля до сёмужки под лимонным соком, а также от смерда-карася до диетического, готовленного на пару карпика. Но строганина из сижка - незабываемо.

Ну, и спирт. Напиток универсально полярный. Некоторые его раз­водили. Ритуально. Согласно широте, на которой живёшь. Салехард – точь-в-точь на Полярном круге, на 66-м широтном градусе. Ну, там с ме­лочью. По старой градуировке «Императорскаго геологическаго коми­тета» он находился рядом с нашей конторой, там и знак был вбит в ли­ственничное бревно, рядом с дощатым туалетом и мы пересекали его в день по нескольку раз.

Но к спирту. Коли на 66-м ты градусе, значит, надо ухитриться разба­вить 96-градусный спирт ровно до 66-ти. А Дудинка чуть выше 69-го гра­дуса. Ну, там Анадырь - 64 градуса... Короче, ювелирная работа.

Для справки: самый северный город Северной Америки Анкоридж, который на Аляске, находится на пять градусов ниже Полярного круга. А самый северный город планеты Дудинка стоит практически на широте северной оконечности Гренландии, куда даже эскимосы за тюленями не забредают. Рядом с ним Норильск. И недалеко полюс холода – в Якутии.

Это я к тому, что когда говорят, мол, Канада или Финляндия тоже северные страны, как и Россия, я на­чинаю ухмыляться – они северяне только по названию, они от одного стакана водки свалятся в алкогольной интоксикации.

А нам ещё работать.

В «Севере», это ресторан, напомню, любил отдыхать механик из ги­дропорта. Кстати, гидропорт в отличие от авиапорта – база, откуда лета­ли самолёты («АН-вторые», естественно, «кукурузники», только в оран­жевой полярной раскраске) на поплавках, так удобней - тундра вся в озёрах, хоть где можно сесть.

А из авиапорта летали просто самолёты. Например, «ЛИ-второй», бывший американский «Дуглас». Но и шикарные «АН-двенадцатые» са­дились - чудо по тем временам, а не машина! Как вынырнет из облака, как бухнется в снег и через несколько секунд притрётся к полосе - эко­номила пространство полярная авиация, умела хоть с ладошки взлетать и на ладошку садиться.

Так вот механик спирт запивал «московской». Делал это картинно: полстакашка спиртика махнёт, а потом полощет рот и булькает в своей лужёной глотке водярой, сим убойно жестоким - для некоторых, понят­но, не для нас - пойлом.

В радиоредакции я работал диктором. Другой должности не на­шлось. Да за эту спасибо. Мы, целая компания, были изгоями. Бунтов­щиками, пытавшимися организовать «переворот» на Таймырском ра­дио, в соседней Дудинке (если по Полярному кругу пальцем направо ве­сти - рядом с Салехардом, через Гыданский полуостров), где главный редактор Коробов, старый чекистский волк с казёнными зубами, «зажи­мал свободу творчества».

Акция была шумной. Столичные, прошедшие огни и воды наши то­варищи (ясное дело, в лёгком подпитии, да мы все тогда вполпьяна хо­дили) отправили телеграммы во все концы. Из тех концов телеграммы пошли дальше и дальше. И вот мы, представьте, на некоторое время ста­ли «хитом» в новостных лентах всяких там «пресловутых голосов». По­имённо и пофамильно.

Соображаете? «Голос Америки» и Солженицын с «письмом съезду». «Би-Би-Си» и Сахаров со своими соображениями насчёт конвергенции капитализма с социализмом. И мы там и там, в том числе ваш покорный слуга, непутёвый комсомолец о двадцати с мелочью лет.

Смутившие нас, салажат, старшие коллеги, уволившись, убрались обратно в Москву и Питер, а мы, «пушечное мясо свободы», остались без работы. Тыркались в разные северные места, от Нарьян-Мара до Анадыря, но везде отказ. Только главный редактор Ямальского радио Михальчук взял на работу Толю Омельчука (в рифму, вишь, фамилия), а Толя следом Серегу Волкова перетащил - с мыса Косистого.

Потом и меня, которому корреспондентской работы, однако, не до­сталось. Ладно, диктором так диктором.

Салехард тогда был деревянным городом. Даже мостовые из де­рева. Одно лишь каменное здание - бывший Обдорский монастырь на высоком обском берегу. Обдорск - бывшее имя города, а Салехард по-ненецки значит - «селение на мысу». Мыс образовывала река Полуй. Не река - речища. Шириной с Обь. Может, и полноводней. Рыбы в ней - век не переловить. Гуся и утки по береговым старицам - как кур на птицеферме. Гриб в сезон лесом стоит. Ягода - покрывалом до горизонта. Песец мышей ловит, туда-сюда прыгает. Дикий олешка по берегам тол­пами бродит, сладкий ягель, однако, кушает.

В общем, права была присказка: «Кто не видел Полуя - тот не видел ни фига». Мы, замечу, и более точную рифму умели подобрать.

В 1960-е Салехард стал газовой столицей страны. Здесь находилась главная контора «Ямалнефтегазразведки». Что ни день, открыва­лись новые газовые и газоконденсатные месторождения. Городок бурлил. И ждал зимы, когда наладится ледовая переправа через Обь, чтобы из железнодорожной станции Лабытнанги, с того берега, начать возить разные негабаритные грузы для обустройства скважин и сваи для стро­ительства новых городов.

А мы в ту пору переходили на пятидневную трудовую неделю. Переходить-то переходили, только субботние передачи никто не отме­нял и записывать их надо было пятничным вечером. Иногда за полночь. На огонёк забредали разные хорошие люди. Что-то приносили с собой. Кто классический спирт. Водку. Кто винцо. Бывали ликёры. И даже ко­ньяки.

Всё принесённое заливалось в электрический пятилитровый само­вар и подогревалось. Адскую смесь называли «грог» и заедали чем бог пошлёт. Чаще всего хлебом и рыбным паштетом местного производ­ства. Невероятно, помнится, вкусным - это с голодухи, потому что шла дополнительная рабочая смена.

К сожалению, не строганину, но это ж деликатес. Как, к примеру, се­годня свежая икра морского ежа. Не пробовали, кстати?

После трудной ночи, в субботу, был довесок в виде утренней про­граммы: в прямой эфир полагалось читать обзор окружной газеты «Красный север», какие-нибудь новости и потом шёл концертик из двух-трёх песен. Как правило, северного репертуара, ну, там, «Пурга качает­ся над Диксоном». Иногда ставили что-нибудь из несанкционированно­го бардовского творчества, например, душевное Визборово: «Пять бал­лов бьют по судну «Кострома».

Мы с Толей Омельчуком и Серёгой Волковым в Салехарде, напом­ню, появились после Дудинки, где в порту вполне океанские пароходы грузили в трюмы норильский никель и другие ценные металлы. Забредала и песенная «Костро­ма». Я однажды делал про неё репортаж на пару с бывшим полярником, радистом «СП-какого-то», пропойцей Лёвой Сосиным, пароход зашёл из юго-западной Африки через Мурманск к нам.

С песней был репортаж, ясное дело.

Короче говоря, любили мы бардов. И сын главного редактора Алик Михальчук, ещё не побывавший в Дудинке, тоже любил и охотно ста­вил в эфир. Или так ставил во время работы. Для поднятия настроения.  

Конечно, барды порой пели кое-что не то. Главный редактор, пом­ню, сильно разгневался насчёт песни Галича про психов. Знаете, может быть? «А у психов жизнь, так бы жил любой, хошь спать ложись, а хочешь песню пой». И в этой песне были ещё слова: «Я иду и размышляю не спеша, то ли стать мне президентом СэШэА, то ли взять да окончить ВэПэШа».                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                          

Михальчук, как раз окончивший ВПШ, то бишь высшую партий­ную школу, разгневался. Сыну Алику дал в ухо, а на меня, рядового слу­шателя, прошипел: «Молодёжь! Жизни, мать вашу, не знаете!». Сам он-то знал, не только на комсомольском энтузиазме чалившийся на северах полжизни.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                              

Ещё мы любили рок-н-ролл. Или то, про что думали, что оно рок-н-ролл. Конечно, «Битлз». Сальваторе Адамо. Я даже про Адамо передачку сделал, хотя толком понял этого, тоже в общем-то барда, когда некоторое время прожил с женщиной, знавшей французский язык, - она переводила французские тексты себе и мне опосля любви.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             

Суровый Михальчук был не против музыки. Очень даже не против. Так что после Адамо была передача про сестёр Бэрри. В 1960-х существовал такой дуэт, не то американский, не то израильский, певший популярные, в основном еврейские, песни. Ну, там «Бублики» или «Купите папиросы». Пели они по-русски, на идише и по-английски. Нравились почему-то больше нам, абсолютным славянам и никак не евреям, почему - по сей день не понимаю, должно же быть, вроде наоборот.

Бэрри, Адамо, «короля твиста» Чабби Чекера, новых битлаков,  а также Джонни Холидея присылали из Киева Серёге Волкову. И они крутились в студии и переписывались нашими лепшими друзьями.

Но я про пятидневку. Иногда, перебравши «грога», приходилось ночевать прямо в конторе - не идти же пёхом на улицу Горького, поч­ти под авиапорт («АН-двенадцатые» садились в километре от нас, взды­мая снежные вихри), где мы делили на двоих с Толей Омельчуком хо­лодную комнату в бывшем доме лагерной администрации.

Да-да, лагер­ной. В лагере сидели люди, строившие (между прочим, построившие) железную дорогу Салехард - Игарка. Которую потом бросили.

Печка, конечно, в вертухайской комнате имелась, только редко то­пилась и плохо грела. А в дикторской было тепло и мягкие ковры. На­личествовал и другой плюс: иногда со мной оставалась Марианна Гилёва, женский голос ямальского радио. Очень, признаюсь, душевный го­лос.

Накануне окружной партийной конференции всё случилось как обычно. В семь часов пришёл невыспавшийся Алик Михальчук, разбудил такого же невыспавшегося меня. Принесли газетный об­зор (газетчики сильно обижались, если мы сами делали этот текст - мол, не «по-газетному» выходило). Я его начитал. Дальше шла бобина с несколькими вчерашними новостями. Осталось минут семь-десять для «утреннего концерта».

Алик с вечера поленился подобрать пару «идейных» песенок типа «Партия - наш рулевой». И мне не напомнил. А после «грога» было тошно, «трубы горели», быстрей бы... И наши взгляды синхронно упа­ли на бобину с Холидеем. Три вещи, как раз семь минут. Ставим?

Ставим - может, никто и не услышит, рано же. И, может быть, и сре­ди партийных делегатов найдутся любители острых ритмов.

Услышали. Но любителей не нашлось. Главному редактору дали вы­говор и указание: «рассмотреть соответствие занимаемой должности».

Какая там должность - диктор! Но у меня немало уже «косяков» накопилось. Да и в прошлом имелись, так сказать, отягчающие об­стоятельства. Михальчук стал «рассматривать», совмещая «рассмо­трение» с занудными воспитательными речами. В принципе, ему не шибко-то хотелось меня увольнять. Тем более, сынок в деле был за­мешан. Мне был предложен «испытательный срок». Мол, поработай месяц-другой. Кстати, денег на билет заработаешь.

Однако мне, дураку, что называется, моча в голову стукнула. Как в Дудинке, во время памятного «журналистского бунта». Дрожа от наглости, я рассказал шефу анекдот про сердобольного хозяина, ко­торый жалел кошку и отрубал ей хвост по частям.

Главный рассвирепел и, говоря словами другого анекдота, «отрубил хвост по самые уши».

...С испытательным сроком меня взяли в газету строящегося шах­тёрского городка в Кемеровской области. Давно это было. На радио больше не работал ни дня. Собрал большую фонотеку. Винил, компакт-диски. Классика, барды, рок-н-ролл. Джонни Холидея нет. По нынеш­нему моему разумению, говно он вообще-то был, а не певец, заурядная «попса».

Несколько дней назад позвонил Толя Омельчук. Он сейчас в Тю­мени начальник государственного телерадиокомитета. Уж много лет. А перед тем был в Салехарде главным редактором. Сказал: весной будет 45 лет Ямальской радиоредакции, не хочешь ли побывать на юбилее?

Очень я смутился приглашением. Сказал: подумаю. Но пока писал этот текст, решил: нет. Видите ли, я убеждён, что человек много раз меняется за свой век. Не столько внешне. Внутренне - кардинальнее. И, меняясь, проживает за отмеренное ему Богом несколько жизней. Вот что меня смутило и даже испугало: вернешься в прошлое и, встре­тив там себя, не узнаешь...

Спирт, впрочем, всегда человеку в помощь. Если не пить, то хотя бы травки.настаивать и суставы натирать. Так что рекомендую.