Бардокин

 Новокузнецкий телевизионник Ростислав Бардокин (bardokin) приветствовал моё появление в "ЖЖ"., сравнив его по неожиданности со словами Бориса Гребенщикова (так и написал!) по поводу трагедии в Междуреченске на концерте (кажется, во Владивостоке). 
Оно, конечно, спасибо за ласку. С другой стороны, чую некоторое вежливое "хи-хи" в сём приветствии, мол, и ты старый пердун туда же.
Туда же, старик. Привык по жизни много работать, а тут - с закрытием в газете "Кузбасс" литературного приложения "Круг чтения" - образовался некоторый вакуум, который надо чем-то заполнять, ибо графоманство не лечится...

Что касается БГ, то он, как всегда, велик и великолепен. Роскошно его замечание в адрес власти. Все её матом кроют, а БГ наставляет, напоминая об ответственности пастыря за каждую овцу в стаде.

ЗАПИСКИ "ШЕСТИДЕСЯТНИКА". PART 1.

ТРИЖДЫ КОМСОМОЛЕЦ

 

Когда в 1964 году меня отчислили из Томского университета (о позорных деталях, уж простите, умолчу), некоторое время по протекции брата довелось поработать в районной газете, а как пришло время вступительных экзаменов – вновь поступать. На этот раз в Иркутский университет. Но, конечно, на тот же филологический.

Томичи со мной активно переписывались. Тем более и их вскоре почти что всех «попинали» на заочное. Это случилось весной 65-го, после «Дней поэзии Томского политехнического института». Точнее, после великого несанкционированного чтения стихов с трибуны на площади Революции.

Я тоже принимал в этой забаве участие, приехав из родного городка, – он недалеко, каких-то шесть часов езды по «железке». Пригласило ЛИТО – литературное объединение Томского университета, которым заправляли мои высокоталантливые друзья.

Нам повязали на шеи косыночки в горошек и втроём, Алик Михайлов, Коля Корсаков и я, мы пошли это дело отметить. Купили винца и устроились на площади Революции, на трибуне – самое укромное место, никому в голову не придёт искать. Это всё равно что нечто секретное спрятать на виду. Полы будут вскрывать, стены простукивать, а под носом ничего не увидят.

Вскоре мы, однако, обнаружились. Стихами. Решили альтернативный день поэзии устроить.

Вышли и стали читать. Без разбору. От римлянина Валерия Катулла до поляка Константы Галчиньского, от символиста Брюсова до обериута Заболоцкого и от вполне советского Евгения Евтушенко до антисоветсчика Ивана Бунина.

Свои опусы тоже преподносили.

Сначала пёстрая девичья группа остановилась послушать. Потом ещё. Народу прибавлялось и становилось гуще. Это ж были 1960-е годы, поэтов тогда обожали. И не только в Москве, в большом зале Политехнического музея, но и в Томске. Да везде. Что-то такое умеют наши поэты сказать – созвучное русскому сердцу.

Вернее – умели. Сейчас уже не умеют. Это замечание «в сторону».

Скоро мы начали хрипнуть. Однако подтянулись помощники. А слушатели просто-таки запрудили площадь и отчасти перекрыли движение по проспекту Ленина.

Так продолжалось три вечера и не понравилось начальству.

На третий вечер приехали милицейские машины. Вышли товарищи в погонах, стали слушать.

Федя Гаспарян объявил: «Владимир Владимирович Маяковский!». Поэт знатный. «Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи».

Но стих был выбран эпатажный. Не «светить всегда», а «я люблю смотреть, как умирают дети». Пока это нараспев декламировал Гаспарян, в ментовских рядах обозначилось смятение.

Посоветовавшись между собой, люди в форме стали продвигаться к трибуне. Студенческая толпа милицию не пускала, толпа жаждала стихов и зрелищ.

Скоро ситуация усугубилась. На парапет вскочил Омельчук и провозгласил известное четверостишие Вийона: «Я Франсуа. Чему не рад. Увы, ждёт смерть злодея. И сколько весит этот зад, – тут мой друг прихлопнул себя по ляжкам, – узнает скоро шея», – последовал жест, имитирующий затягивающуюся петлю, Омельчук даже на цыпочки встал.

Толпа, само собой, сочувственно взревела. И спасла. Мы «слиняли» с «чёрной» стороны трибуны, попадав с четырёхметровой высоты в товарищеские руки.

Было такое дело.

Скоро всех участников вычислили. И пригласили «куда надо» побеседовать. Кроме меня. Я сел в поезд и ту-ту – смылся на родину. А ребят подвергли репрессиям. В частности, предложили перейти на заочное отделение.

Инициативу по части изгнания с нормального обучения (в наше время это называлось – «стационар») проявили томские комсомольские чиновники. Догадываюсь, чтоб мои друганы Толя Омельчук, Алик Михайлов, Юрка Щербинин и другие не выглядели героями. А они, конечно, таковыми выглядели. Как и я сам, но исключительно в собственных глазах, не перед кем было красоваться.

Щербинин уехал в Стрежевой. В газету. Михайлов с Омельчуком – в Молчаново. И Стрежевой, и Молчаново – Томской области. А я спокойно грыз нетрудный гранит филологической науки на берегу Ангары.

Спокойно грыз два семестра. И домой. Каникулы прошли без забот, сплошь в поцелуях и обжиманиях с прекрасными землячками. И вот ранним утром первого сентября поезд привёз второкурсного меня в Иркутск. Чемодан был заброшен в камеру хранения, а я налегке пошёл через мост, по набережной, вдоль сияющей реки к главному университетскому корпусу.

Раным-рано ещё было, восемь с мелочью.

На ступенях у корпуса щебетали нарядные и принципиально красивые филологички. Влюбленная в меня Ирка Пестова (весь поток об этом знал и переживал за неё, а я, дурак, только пыжился, не зная, что делать, не жениться же на первом курсе) подскочила, схватила за руку и огорошила: «К тебе друзья приехали! Из Томска! Двое! Они в общаге. Получили постель и спят!».

Понятно, что спят. В Томске семь часов. Или даже шесть? Не помню.

В общежитии разулыбалась во всю ширину лунообразного бурятского лика тётя Маша – вахтёрша. Мы с ней дружили. «Там они, в твоей старой комнате. Один в очках, другой без очков. Никто пока не приехал, только они».

Понятное дело, лишь младшекурсники торопятся на учебную каторгу. «Старички» ещё дома чаи гоняют. Или чего покрепче.

«В очках. Значит, либо Михайлов, либо Омельчук, – размышлял я. – А кто второй?».

В пустой комнате, на единственной застеленной койке спали Алик Михайлов и Боб Москалёв. Москалёв – красноярец и историк, стихи не читал, но в стаканчики наливал, дабы голоса были звонче, и тоже попал под репрессии, стал заочником.

Москалёв храпел, вольно раскинувшись. Михайлов притулился у него под мышкой. Под столом зеленели две пустых бутылки из-под «Варны». Третья, опустошённая наполовину, стояла на столе. Я налил в залапанный гранёный стакан толику винца, присел на табуретку. Прямо на дружеские штаны.

Глотнул: «Со свиданьицем, Михайлов!». Алик встрепенулся, вскочил и кинулся обниматься. Потом приладил на нос очки и сказал: «Поехали на север, старик. Думаю, надо в Туру. Это Эвенкия. Или на Таймыр, в Дудинку».

Будто гром грянул средь ясного неба.

Процедура перевода на заочное, прощание с иркутскими однокурсниками, в том числе с обиженной Иркой, прошли как в бреду.

Скоро мы оказались в Красноярске и, что вполне естественно по тем временам, зашли в писательский дом, к Роману Солнцеву. Он по зиме бывал в Томске и Михайлов его знал. Между делом – то есть между выпивками, разговорами и, само собой, стихами – получили работу. В Дудинке. Там было несколько вакансий на радио.

Концом сентября мы «зайцами» (деньги – у меня, к примеру, стипендия за два летних месяца, целых семьдесят рублей – быстро кончились) выехали на теплоходе «Композитор Калинников» вниз по Енисею. Как нас поймал боцман и как мы выкручивались, это – песня, конечно, но главное, что в первых числах октября мы с Михайловым оказались в Таймырской редакции радио.

Жаль, Москалёва потеряли по дороге, его родители не пустили. Зато подтянулся Толя Омельчук. За ним Сергей Волков, известный тем, что пять раз поступал во ВГИК на сценарный, всегда проходил творческий конкурс, но сыпался на сочинениях из-за украинизмов (Сергей – коренной киевлянин). А ещё он однажды пил водку с Шукшиным.

Поработали мы недолго. Случился известный бунт таймырских радиожурналистов с коллективным самоувольнением, мы разъехались. Михайлов попытался устроиться в норильскую городскую газету. Не взяли. Прозвонил разные другие северные радиоредакции, от Нарьян-Мара до Анадыря. Нигде не берут – нам выписали волчий билет.

Тем временем у Алика в метель заблудился на охоте и погиб отец. Новоиспечённый глава семьи вернулся домой, на Алтай, к матери и сестре, стал учительствовать в вечерней школе. Я кантовался на случайных работах, то корреспондент, то грузчик, а Омельчук утвердился на другом северном полуострове, на Ямале. Вслед приехал Волков – этот с посёлка на мысе Косистом, где-то около Тикси, во куда парня занесло.

И вот ребята позвали меня за собой.

Должность имелась только одна – диктор. Я прокашлялся и согласился – чем плохо: рот закрыл и работа кончилась.

Делали мы разные молодёжные передачи. Помню «Юность Ямала» и «Бригантину». Редактором их был Омельчук. Передачи, похоже, очень устраивали окружной комитет комсомола и Толя был у них в почёте. Что, однако, не мешало ему популяризировать как бы шутку («как бы», потому что не совсем шутка, скорее горькая правда): «Ход мысли у тебя какой-то комсомольский».

В радиоредакции у нас было несколько лиц подходящего комсомолу возраста: двое бывших школьников – операторы студии, беременная на последних неделях заведующая фонотекой, женский голос – Мара Гилёва, машинистка Рая и другая машинистка, как звать, не припомню.

Омельчука ввели в состав окружного комитета ВЛКСМ и, кстати, обязали создать первичную организацию на Ямало-Ненецком радио.

На первое собрание я не пришёл. «Ты чо?» – удивился Омельчук.

«Ну, старик, это называется – потерял связь. Билет где-то в родительском доме. А где учётная карточка, не знаю. Может быть, в Томске осталась».

«Мы тебя по-новой примем!» – заявил родоначальник комсомола Ямальской радиоредакции. И меня без раздумий приняли, нарисовав положенные по уставу ВЛКСМ рекомендации.

Тут же, значит, и важный плюс образовался – рост рядов.

Первый раз меня принимали в комсомол школьником. Волнующее событие. Тебе четырнадцать, а ты уже вровень с Павкой Корчагиным и молодогвардейцами. Порог взросления. Инициация.

Тут же как бы «окрутили». Омельчук, впрочем, поздравил. На заседание городского комсомольского бюро, как положено сделать, я не ходил – уже по-новой уволился и летел в холодном «ЛИ-2» в Тюмень.

Но Толя сумел всех главных салехардских комсомольцев обаять и заговорить. В виде исключения меня утвердили. Билет выслали ценным письмом.

Вскоре я снова «утратил связь», загремев в Советскую армию.

Солдатом я, однако, был хорошим. Только без комсомольского значка. Сей непорядок заметил заместитель командира полка по строевой части майор Кузнецов. Мы с ним вроде как в знакомых ходили: ещё в «учебке» я хорошо отстрелялся из «Калашникова» и правильно ответил на вопрос «Кто научил?»: «Командиры, товарищ майор!»

«Кто у вас командиры, товарищ солдат?». «Лейтенант Веретенников и младший сержант Серажетдинов, товарищ майор!».

Про меня тут же написали в «Боевом листке», командиров поощрили благодарностями, Кузнецову солдатский успех тоже пошёл в зачёт, короче, офицер меня запомнил.

«Учебка» пришлась на ноябрь-декабрь, мы были в полушубках, никаких знаков отличия-различия не видать, а тут, вишь, лето прилетело, а у такого-сякого образцово-показательного солдата, к тому ж уже не «салаги», а «помазка» (следующая ступень «дедовщины») нет комсомольского значка на гимнастёрке.

Кузнецов приказал найти и привести к нему батальонного комсорга. Тот прибыл пулей, прямо из столовой, «в усах капуста».

Майор был немногословен: «Даю ему рекомендацию. Всё оформить. Завтра доложить».

Так я в третий раз стал комсомольцем. И вновь без всяких бюрократических проволочек и формальностей. Фотограф из дивизионной газеты сделал снимок. Комсорг вручил билет и приколол на грудь значок: «Поздравляю».

Все три билета сохранились.

Наверное, зря мы так легкомысленно относились к комсомолу. Конечно, даже в наши молодые годы он был совсем другой, не как в героические времена «комиссаров в пыльных шлемах».

Омельчук, помню, любил огорошить одного «комиссара»-современника из окружкома, фамилия его была короткая, с ударением на первом слоге, такая «хореическая», вроде как Машкин или Пашкин, а может Сашкин. Омельчук заводил припев популярной у молодых идеологических работников песни: «Ты комсомолец? Машкин?».

«Да», – с достоинством отвечал субтильный и подчёркнуто аккуратный – маленький отглаженный костюмчик, галстук с крошечным узелком, мальчиковые туфли – «комиссар».

«Давай не расставаться никогда!», – с чувством произносил Омельчук.

Комсомольца, которого, говорят, не любили девушки из-за его пристрастия к зрелым мужикам, сильно смущало неординарное предложение от товарища по партии. Но приходилось улыбаться и терпеть. Невсерьёз же. Не руку и сердце предлагают, а так, шутят.

Пускай и с подтекстом – содомитов мы ненавидели со всей своей пролетарской искренностью.

Из того же ряда шуток «Радиостанция Бригантина». Её вела девушка из Прибалтики, сменившая ушедшую в декретный отпуск «фонотичку». Имя у неё было «нордическое». Вроде бы Бригитта. Плюс характерный акцент.

«Хочу, чтоб было, как «Голос Америки», – заявлял Омельчук. То ли всерьёз. То ли заради хохмы.

Или наш «капустник». Новогодняя передача для внутреннего употребления. Называлась «Похороны Омельчука». В конце душещипательная мизансцена: я прихожу на могилку друга «кудри наклонять и плакать». И выпиваю маленькую. И капельку отливаю на мёрзлые комья. И грущу, понимаете ли.

«Вдруг земля зашевелилась», восстаёт из гроба Толя: «Поняли, как я вас разыграл!», – и мы под ручку идём встречать Новый год.

Так жили. Ирония и самоирония. Многоэтажные.

…Под вёсну на севере быстро-быстро прибавляется день. Воздух чист. Выходишь из дома и взгляд упирается в ледяные шапки Полярного Урала. А до него около сотни километров.

Что ж, в Сибири сто вёрст не расстояние, сто грамм – не водка и, уверен, шестьдесят пять годов – не лета.

 

ЗАПИСКИ "ШЕСТИДЕСЯТНИКА". PART 2

ДЖОННИ ХОЛИДЕЙ, КАК СТИМУЛ ПАРТИЙНОЙ ДЕМОКРАТИИ

 

Сорок лет назад, кажется, это был 1969 год, а может, ещё 1968-й, меня уволили из Ямальской радиоредакции по статье 47, пункт «Е».

Чтоб вы знали, это был страшный пункт, в расшифровке он значил «прогулы, связанные с пьянкой». Надо ж было так разозлить главного радийного редактора Михальчука, в общем-то доброго человека, чтоб занёс в трудовую книжку эдакую пакостную литеру.

Тем более, выпивка на северах тогда не считалась занятием предо­судительным. Наоборот, непьющих не уважали - деньги, мол, копит на уютную жизнь .Значит, скопидом, жмот, за копейку удавится. Или сту­кач, чего ни сбреши в компании, запоминает, трезвенник, мать его.

Пили мы, впрочем, главным образом лёгонький румынский рис­линг. Уважали молдавскую «Фитяску». Или пиво в ресторане «Север», где обедали, он рядом был с нашей радиоконторой. Часто там гулеванили буровики на свои «жгущие ляжку» отпускные, дожидаясь бортов в тё­плые края. И мы с ними.

Но если гулеванить, тогда уж спирт – напиток настоящих северян. Уважали мы «питьевой» за пять семьдесят пять поллитра (или четыре семьдесят пять - вот, блин, память!), и особенно охотно употребляли под строганину.

Ах, да вы же не знаете, что такое строганина! Много потеряли в жиз­ни. Строганина - это навитая стружкой мороженая рыба. Вот прихо­дишь к хорошему человеку, под мышкой нечто из семейства сиговых. Ставишь это нечто (чир, муксун, сам сиг) к печке, чтоб шкура отошла от холода. Пока хозяин готовит «макалку», ты с подтаявшей рыбины снимаешь шкуру (она легко спадает, как чулок с женской ножки), те­шешь белое мясо на тонкие ломтики. Непременно большим охотни­чьим ножом. Очень острым. Чтоб ломтики аж просвечивали.

А «макалка» - особая статья. Это, грубо говоря, соус к блюду. Луч­шее, что пробовал, давленый чеснок на сметане. Плюс перчику ма­лость. Чем острей, тем лучше. И миксером это дело слегка перемешать. Не взбивая.

Правда, эдак приготовленное я совсем недавно попробовал. А на тогдашних северах, да к тому ж в бедные советские времена обхо­дились без миксера. И чеснок на северах был в редкость, так что просто томатная паста с солью и перцем. И перемешивали всё обыкновенной «люминевой» ложкой.

И вот берёшь малую толику «питьевого» и - «в топку», язык тут же немеет, а в пишеводе как бы горячий холод, и тут же приталую рыб­ную стружку вслед. Ну, незабываемо. Я рыбу всякую ел, и во всех видах, от свежевыловленной стерляди до сырого хариуса, от вяленого бай­кальского омуля до сёмужки под лимонным соком, а также от смерда-карася до диетического, готовленного на пару карпика. Но строганина из сижка - незабываемо.

Ну, и спирт. Напиток универсально полярный. Некоторые его раз­водили. Ритуально. Согласно широте, на которой живёшь. Салехард – точь-в-точь на Полярном круге, на 66-м широтном градусе. Ну, там с ме­лочью. По старой градуировке «Императорскаго геологическаго коми­тета» он находился рядом с нашей конторой, там и знак был вбит в ли­ственничное бревно, рядом с дощатым туалетом и мы пересекали его в день по нескольку раз.

Но к спирту. Коли на 66-м ты градусе, значит, надо ухитриться разба­вить 96-градусный спирт ровно до 66-ти. А Дудинка чуть выше 69-го гра­дуса. Ну, там Анадырь - 64 градуса... Короче, ювелирная работа.

Для справки: самый северный город Северной Америки Анкоридж, который на Аляске, находится на пять градусов ниже Полярного круга. А самый северный город планеты Дудинка стоит практически на широте северной оконечности Гренландии, куда даже эскимосы за тюленями не забредают. Рядом с ним Норильск. И недалеко полюс холода – в Якутии.

Это я к тому, что когда говорят, мол, Канада или Финляндия тоже северные страны, как и Россия, я на­чинаю ухмыляться – они северяне только по названию, они от одного стакана водки свалятся в алкогольной интоксикации.

А нам ещё работать.

В «Севере», это ресторан, напомню, любил отдыхать механик из ги­дропорта. Кстати, гидропорт в отличие от авиапорта – база, откуда лета­ли самолёты («АН-вторые», естественно, «кукурузники», только в оран­жевой полярной раскраске) на поплавках, так удобней - тундра вся в озёрах, хоть где можно сесть.

А из авиапорта летали просто самолёты. Например, «ЛИ-второй», бывший американский «Дуглас». Но и шикарные «АН-двенадцатые» са­дились - чудо по тем временам, а не машина! Как вынырнет из облака, как бухнется в снег и через несколько секунд притрётся к полосе - эко­номила пространство полярная авиация, умела хоть с ладошки взлетать и на ладошку садиться.

Так вот механик спирт запивал «московской». Делал это картинно: полстакашка спиртика махнёт, а потом полощет рот и булькает в своей лужёной глотке водярой, сим убойно жестоким - для некоторых, понят­но, не для нас - пойлом.

В радиоредакции я работал диктором. Другой должности не на­шлось. Да за эту спасибо. Мы, целая компания, были изгоями. Бунтов­щиками, пытавшимися организовать «переворот» на Таймырском ра­дио, в соседней Дудинке (если по Полярному кругу пальцем направо ве­сти - рядом с Салехардом, через Гыданский полуостров), где главный редактор Коробов, старый чекистский волк с казёнными зубами, «зажи­мал свободу творчества».

Акция была шумной. Столичные, прошедшие огни и воды наши то­варищи (ясное дело, в лёгком подпитии, да мы все тогда вполпьяна хо­дили) отправили телеграммы во все концы. Из тех концов телеграммы пошли дальше и дальше. И вот мы, представьте, на некоторое время ста­ли «хитом» в новостных лентах всяких там «пресловутых голосов». По­имённо и пофамильно.

Соображаете? «Голос Америки» и Солженицын с «письмом съезду». «Би-Би-Си» и Сахаров со своими соображениями насчёт конвергенции капитализма с социализмом. И мы там и там, в том числе ваш покорный слуга, непутёвый комсомолец о двадцати с мелочью лет.

Смутившие нас, салажат, старшие коллеги, уволившись, убрались обратно в Москву и Питер, а мы, «пушечное мясо свободы», остались без работы. Тыркались в разные северные места, от Нарьян-Мара до Анадыря, но везде отказ. Только главный редактор Ямальского радио Михальчук взял на работу Толю Омельчука (в рифму, вишь, фамилия), а Толя следом Серегу Волкова перетащил - с мыса Косистого.

Потом и меня, которому корреспондентской работы, однако, не до­сталось. Ладно, диктором так диктором.

Салехард тогда был деревянным городом. Даже мостовые из де­рева. Одно лишь каменное здание - бывший Обдорский монастырь на высоком обском берегу. Обдорск - бывшее имя города, а Салехард по-ненецки значит - «селение на мысу». Мыс образовывала река Полуй. Не река - речища. Шириной с Обь. Может, и полноводней. Рыбы в ней - век не переловить. Гуся и утки по береговым старицам - как кур на птицеферме. Гриб в сезон лесом стоит. Ягода - покрывалом до горизонта. Песец мышей ловит, туда-сюда прыгает. Дикий олешка по берегам тол­пами бродит, сладкий ягель, однако, кушает.

В общем, права была присказка: «Кто не видел Полуя - тот не видел ни фига». Мы, замечу, и более точную рифму умели подобрать.

В 1960-е Салехард стал газовой столицей страны. Здесь находилась главная контора «Ямалнефтегазразведки». Что ни день, открыва­лись новые газовые и газоконденсатные месторождения. Городок бурлил. И ждал зимы, когда наладится ледовая переправа через Обь, чтобы из железнодорожной станции Лабытнанги, с того берега, начать возить разные негабаритные грузы для обустройства скважин и сваи для стро­ительства новых городов.

А мы в ту пору переходили на пятидневную трудовую неделю. Переходить-то переходили, только субботние передачи никто не отме­нял и записывать их надо было пятничным вечером. Иногда за полночь. На огонёк забредали разные хорошие люди. Что-то приносили с собой. Кто классический спирт. Водку. Кто винцо. Бывали ликёры. И даже ко­ньяки.

Всё принесённое заливалось в электрический пятилитровый само­вар и подогревалось. Адскую смесь называли «грог» и заедали чем бог пошлёт. Чаще всего хлебом и рыбным паштетом местного производ­ства. Невероятно, помнится, вкусным - это с голодухи, потому что шла дополнительная рабочая смена.

К сожалению, не строганину, но это ж деликатес. Как, к примеру, се­годня свежая икра морского ежа. Не пробовали, кстати?

После трудной ночи, в субботу, был довесок в виде утренней про­граммы: в прямой эфир полагалось читать обзор окружной газеты «Красный север», какие-нибудь новости и потом шёл концертик из двух-трёх песен. Как правило, северного репертуара, ну, там, «Пурга качает­ся над Диксоном». Иногда ставили что-нибудь из несанкционированно­го бардовского творчества, например, душевное Визборово: «Пять бал­лов бьют по судну «Кострома».

Мы с Толей Омельчуком и Серёгой Волковым в Салехарде, напом­ню, появились после Дудинки, где в порту вполне океанские пароходы грузили в трюмы норильский никель и другие ценные металлы. Забредала и песенная «Костро­ма». Я однажды делал про неё репортаж на пару с бывшим полярником, радистом «СП-какого-то», пропойцей Лёвой Сосиным, пароход зашёл из юго-западной Африки через Мурманск к нам.

С песней был репортаж, ясное дело.

Короче говоря, любили мы бардов. И сын главного редактора Алик Михальчук, ещё не побывавший в Дудинке, тоже любил и охотно ста­вил в эфир. Или так ставил во время работы. Для поднятия настроения.  

Конечно, барды порой пели кое-что не то. Главный редактор, пом­ню, сильно разгневался насчёт песни Галича про психов. Знаете, может быть? «А у психов жизнь, так бы жил любой, хошь спать ложись, а хочешь песню пой». И в этой песне были ещё слова: «Я иду и размышляю не спеша, то ли стать мне президентом СэШэА, то ли взять да окончить ВэПэШа».                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                          

Михальчук, как раз окончивший ВПШ, то бишь высшую партий­ную школу, разгневался. Сыну Алику дал в ухо, а на меня, рядового слу­шателя, прошипел: «Молодёжь! Жизни, мать вашу, не знаете!». Сам он-то знал, не только на комсомольском энтузиазме чалившийся на северах полжизни.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                              

Ещё мы любили рок-н-ролл. Или то, про что думали, что оно рок-н-ролл. Конечно, «Битлз». Сальваторе Адамо. Я даже про Адамо передачку сделал, хотя толком понял этого, тоже в общем-то барда, когда некоторое время прожил с женщиной, знавшей французский язык, - она переводила французские тексты себе и мне опосля любви.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             

Суровый Михальчук был не против музыки. Очень даже не против. Так что после Адамо была передача про сестёр Бэрри. В 1960-х существовал такой дуэт, не то американский, не то израильский, певший популярные, в основном еврейские, песни. Ну, там «Бублики» или «Купите папиросы». Пели они по-русски, на идише и по-английски. Нравились почему-то больше нам, абсолютным славянам и никак не евреям, почему - по сей день не понимаю, должно же быть, вроде наоборот.

Бэрри, Адамо, «короля твиста» Чабби Чекера, новых битлаков,  а также Джонни Холидея присылали из Киева Серёге Волкову. И они крутились в студии и переписывались нашими лепшими друзьями.

Но я про пятидневку. Иногда, перебравши «грога», приходилось ночевать прямо в конторе - не идти же пёхом на улицу Горького, поч­ти под авиапорт («АН-двенадцатые» садились в километре от нас, взды­мая снежные вихри), где мы делили на двоих с Толей Омельчуком хо­лодную комнату в бывшем доме лагерной администрации.

Да-да, лагер­ной. В лагере сидели люди, строившие (между прочим, построившие) железную дорогу Салехард - Игарка. Которую потом бросили.

Печка, конечно, в вертухайской комнате имелась, только редко то­пилась и плохо грела. А в дикторской было тепло и мягкие ковры. На­личествовал и другой плюс: иногда со мной оставалась Марианна Гилёва, женский голос ямальского радио. Очень, признаюсь, душевный го­лос.

Накануне окружной партийной конференции всё случилось как обычно. В семь часов пришёл невыспавшийся Алик Михальчук, разбудил такого же невыспавшегося меня. Принесли газетный об­зор (газетчики сильно обижались, если мы сами делали этот текст - мол, не «по-газетному» выходило). Я его начитал. Дальше шла бобина с несколькими вчерашними новостями. Осталось минут семь-десять для «утреннего концерта».

Алик с вечера поленился подобрать пару «идейных» песенок типа «Партия - наш рулевой». И мне не напомнил. А после «грога» было тошно, «трубы горели», быстрей бы... И наши взгляды синхронно упа­ли на бобину с Холидеем. Три вещи, как раз семь минут. Ставим?

Ставим - может, никто и не услышит, рано же. И, может быть, и сре­ди партийных делегатов найдутся любители острых ритмов.

Услышали. Но любителей не нашлось. Главному редактору дали вы­говор и указание: «рассмотреть соответствие занимаемой должности».

Какая там должность - диктор! Но у меня немало уже «косяков» накопилось. Да и в прошлом имелись, так сказать, отягчающие об­стоятельства. Михальчук стал «рассматривать», совмещая «рассмо­трение» с занудными воспитательными речами. В принципе, ему не шибко-то хотелось меня увольнять. Тем более, сынок в деле был за­мешан. Мне был предложен «испытательный срок». Мол, поработай месяц-другой. Кстати, денег на билет заработаешь.

Однако мне, дураку, что называется, моча в голову стукнула. Как в Дудинке, во время памятного «журналистского бунта». Дрожа от наглости, я рассказал шефу анекдот про сердобольного хозяина, ко­торый жалел кошку и отрубал ей хвост по частям.

Главный рассвирепел и, говоря словами другого анекдота, «отрубил хвост по самые уши».

...С испытательным сроком меня взяли в газету строящегося шах­тёрского городка в Кемеровской области. Давно это было. На радио больше не работал ни дня. Собрал большую фонотеку. Винил, компакт-диски. Классика, барды, рок-н-ролл. Джонни Холидея нет. По нынеш­нему моему разумению, говно он вообще-то был, а не певец, заурядная «попса».

Несколько дней назад позвонил Толя Омельчук. Он сейчас в Тю­мени начальник государственного телерадиокомитета. Уж много лет. А перед тем был в Салехарде главным редактором. Сказал: весной будет 45 лет Ямальской радиоредакции, не хочешь ли побывать на юбилее?

Очень я смутился приглашением. Сказал: подумаю. Но пока писал этот текст, решил: нет. Видите ли, я убеждён, что человек много раз меняется за свой век. Не столько внешне. Внутренне - кардинальнее. И, меняясь, проживает за отмеренное ему Богом несколько жизней. Вот что меня смутило и даже испугало: вернешься в прошлое и, встре­тив там себя, не узнаешь...

Спирт, впрочем, всегда человеку в помощь. Если не пить, то хотя бы травки.настаивать и суставы натирать. Так что рекомендую.

 

 

 

 

КАК МНЕ НЕ ПРИСУДИЛИ ПРЕМИЮ ИМ САХАРОВА

ИСТОРИЯ НЕПРИСУЖДЕНИЯ МНЕ ПРЕМИИ ИМ. САХАРОВА

vas_pop
May 20th, 17:49
КАК БЫЛО ДЕЛО?

Некое существо припомнило старый позор - снятие с номинации в конкурсе "Журналистика как поступок". Часто напоминают. Наросло вокруг столько, что и не проссышь, в чём дело-то. Во всяком случае, напоминатели ничего не знают, кроме слухов.
А вот что было.
В 2003 году жюри конкурса разослало по городам и весям приглашение журналистам в оном участвовать. Пришло оно и в пресс-службу Кемеровской областной администрации. Оля Рожкова включила приглашение в пресс-релиз и те, кто был подписан на него (а подписаны были практически все, кто к журналистике имел отношение), прочли призыв.
Условия жюри предложило простые. Нужно было выслать в Москву электронной почтой текст материала (материалов) - конкурсную, так сказать, массу. Ну, несколько слов о себе. Координаты.
Восхитительно просто. Никаких отборочных туров, характеристик с места работы и прочей бюрократии.
Я послал "Анжерские хроники". Материал был скомпонован из нескольких, в разное время (в 1998 - 2000 годах) печатавшихся в "Кузнецком крае", газете "Завтра" и "Кузбассе". Получилось нечто большое, почти негазетное, но его всё ж взяли в новокузнецкие "Губернские ведомости" (сейчас не выходят).
Главный редактор Кутляева, впрочем, решила. что лучше они будут выглядеть в "Московском комсомольце в Новокузнецке". Была такая попытка присесть на популярный бренд, параллельная кемеровскому выпуску "МК в Кузбассе", вышло, однако, всего несколько номеров.
Послал я текст в столицу и забыл о нём. Осенью, однако, позвонили, пригласили приехать. Дескать, ты, дорогой, теперь номинант премии. Один из пяти. Главная премия, пять, что ли, тысяч баксов какой-то покойной журналистке из Чечни (семье, вернее), а живущим - по пятьсот долларов. И грамоту в рамочке - газете за смелость.
Ну, ещё несколько дипломов присуждали. За участие. Кстати, их получили двое из кемеровчан - покойная Алла Голованова и Александр Сорокин, дай ему Господь всяческого здоровьяи частья в личной, а также общественной жизни.
Я полетел в Москву, а в "Кузбассе" появилась заметка. Что полетел.
Ну, прилетел. Получил койко-место в многозвёздочной гостинице ("Турист", что ли, там при входе ДЕГОЛЛЬ стоит работы Церетели). Переночевал. А наутро, как пришёл в Сахаровский центр, меня пригласил к себе мудрый синедрион (Симонов-сын, Политковская, Бергер, Самодуров) и рассказали, что всю московскую ночь звонил из Кемерова профессор политических наук Лопатин и предостерегал: не надо этому давать 500 долларов и грамоту, надо давать тем, кто за ДЭМОКРАТИЮ.
Передо мной извинились. Сказали, что материал понравился, но , вишь,Лопатин против. Сказали, что расследуют это дело. А пока номинацию придержат.


Разобравшись, мне (а также всем заинтересованным лицам - их оказалось неожиданно много) прислали такое письмо:

Письмо жюри конкурса на премию имени
А. Д. Сахарова
В. Б. Попку, его оппонентам и
защитникам.

Уважаемые кемеровчане!

Жюри конкурса на премию имени А. Д.
Сахарова считает своим долгом объяснить мотивы принятия решения – снять с
номинации на премию кемеровского журналиста В. Б. Попка.
Материалы, присланные им на конкурс, вызвали
у жюри общее одобрение качеством текста, объемом стоящей за текстом работы,
смелостью анализа жизненных явлений и направлением мысли.
Однако сообщение о номинации вызвало 
такой взрыв протеста среди кемеровских коллег журналиста, что жюри посчитало
необходимым приостановить вынесение окончательного решения и взять паузу, чтобы
разобраться, как выглядят присланные на конкурс материалы в общем контексте
профессиональной деятельности соискателя премии Сахарова.
Жюри не сочло возможным менять свое 
решение только на основании протестов – обвинений и обратилось с просьбой
прислать не отзывы и мнения, а тексты самих публикаций В. Б. Попка. Хотим
отметить, что первым на нашу просьбу откликнулся сам соискатель, и большинство
представленных им текстов совпало с публикациями, присланными его оппонентами.
В результате совместного обсуждения 
жюри и приняло свое решение. Мы оставили за скобками взгляды автора и
отстаиваемые им позиции. Нас смутила, главным образом, стилистика его
выступлений: чрезмерно резкая и излишне конфронтационная, что нередко не
оправданно ни содержанием рассматриваемых проблем, ни предметом полемики. В
нашем представлении, это не очень вяжется с образом академика Сахарова.
С сожалением приходится 
констатировать, что и многие упреки в адрес В.Г. Попка выдержаны в подобном же
стиле.
Эти нерадостные выводы сделаны при 
общем согласии членов жюри, о чем мы и сообщаем журналистам города. Мы приносим
господину Попку свои извинения за невольно нанесенную обиду.

Жюри премии имени А. Д. Сахарова.
 

АНЖЕРСКИЕ ХРОНИКИ, ЧАСТЬ 1

МАТЕРИАЛ, ПОВТОРЯЮ, БОЛЬШОЙ, ПОЭТОМУ ДАЮ ЧАСТЯМИ

 

АНЖЕРСКИЕ ХРОНИКИ

                               Анжеро-Судженск, город в Кемеровской области. Основан в

                             1897. Статус города получил в 1931. Ж-д. станция.

                            107 тысяч жителей (1981 г.) Добыча угля. Завод горного

                            оборудования, химфармзавод.

                                                         Большой советский энциклопедический словарь.

 

             1.РЕЛЬСОВАЯ ВОЙНА. 1998 ГОД

              В Анжеро-Судженске я бываю часто. Может быть, чаще, чем в других местах Кузбасса. Обычно по неким катастрофическим поводам. Одна из самых бьющих по нервам встреч с городом случилась в 1998 году – тогда тамошние шахтёры объявили России «рельсовую войну. С рассказа о ней я и начну. А потом уж и о нынешних городских событиях…

              Аман Тулеев, который в конечном итоге «погасил» тот конфликт, вспоминал в одном из своих интервью:

              -  Кто сам не пережил той рельсовой войны,  не сможет до конца понять, что это такое. Представьте, небольшая территория Кемеровской области – 95,5 тысячи квадратных километров, географический центр Российской Федерации.  И вот эта территория напичкана крупнейшими химическими производствами, металлургическими предприятиями, шахтами, иссечена железнодорожными магистралями во всех направлениях. Как известно, Кемеровское отделение Западно-Сибирской железной дороги – одно из самых напряжённых в России по грузоперевозкам. И вот эта транспортная сеть замерла. Остановились сотни поездов. И это ведь не просто поезда. Это составы, которые везут в Кузбасс и из Кузбасса продукты химического производства, сырьё для металлургии, уголь в регионы страны. Я уж не говорю сейчас о тысячах пассажиров, которые оказались запертыми в вагонах. Ещё несколько дней – и навсегда могли остановиться домны Запсиба и КМК, в любой момент могли взлететь на воздух составы с аммиаком, хлором, серной кислотой и т. д. Хватило бы не только Кузбассу…

              Мои – чисто журналистские впечатления, – разумеется, другие. Я просто смотрел и видел. Вот этот взгляд пятилетней давности.

                                                   *  *  *

              …Здесь путепровод — железнодорожные рельсы идут над автодорогой. Шоссе внизу, как бы в речном русле, и лагерь бастующих отчасти напоминает рыбацкий бивак на берегу — те же защитного цвета полотняные палатки, тенты из тепличной пленки и костры. Только лагерь непривычно большой.

              Над путепроводом, на длинной березовой жерди развевается мокрое малиновое знамя. На одной стороне надпись — «Победителю социалистического соревнования», а на другой — «Союз Советских Социалистических Республик» и малость забытые гербы теперешних суверенных государств с колосьями и восходящими солнцами. И на штабной палатке тоже вымпел и тоже предназначенный победителю в соцсоревновании (даже время той победы обозначено — 1977 год, ох, как давно) — этим она и отличается от соседних, так же уныло провисших под выпавшим с утра снегом.

             Лагерь изрыт автомобильными колеями, истоптан тяжелыми сапогами. Грязновато. Там и сям палки с плакатами и просто «адресами» — вот написано «ТЭЦ», и это значит, что тут мужики-энергетики. А ежели «Физкультурник», то горняки из одноименного шахтоуправления (это предприятие реконструировал шахтостроительный трест, где я работал в многотиражке, и я за «Физкультурник» премию получил, сорок рублей, угля там, говорят, лет на двести, но «Физкультурник» все ж назначен к закрытию – уголь тут невыгодный).

             А другие плакаты, по-видимому, принесены еще со старых митингов: «Верните бесплатную медицину!», — написано на одном. «Президента в отставку!»,— грозит другой. «Кто работает, тот не ест», — с неудовольствием констатирует третий.

             Тут же картонные и матерчатые прямоугольники со словами солидарности — от учителей, медиков, от других, так сказать, нешахтеров: «Мы с вами!». Иные плакаты уже и не прочесть — ветер и дождь, перемежающийся мокрым снегом, делают свое дело.

              Здесь стоят с 13 мая. Два дня грозились перекрыть дорогу и ждали ответов из Москвы. 15-го перестали грозиться и остановили движение.

              Поезда идут в обход — Большим западносибирским железнодорожным кольцом, от Красноярска, через Хакасию в Новокузнецк и дальше на Новосибирск, с новым выходом на Транссиб. Товарные маршруты железнодорожное начальство останавливает на соседних станциях, загоняет в тупики или тоже пускает в обход. В Анжерке застрял было один пассажирский поезд — «Абакан — Москва». Депутат областного Законодательного собрания от Анжеро-Судженска Владимир Федоров уговаривал мужиков, мол, пусть едут, там же бабы, дети. Хоть не главной дорогой, пускай пройдут одноколейкой на Кемерово. Не пустили. Исключений не будет, так было сказано. Мы и для себя исключений не просим. И для детей наших. И поезд утащили обратно в Абакан.

              Жизнь в лагере идет своим, уже установившимся чередом. Быт наши мужики умеют наладить в самых невероятных условиях. Хоть во фронтовом окопе.

              Этот копает ямки — хочет установить столбы и поставить навес из рубероида, как у соседей. Тот приплясывает у костра, накинув прозрачный полиэтиленовый плащик, — на ухе поролоновая «блямбочка» магнитофона. Там хлопочут с готовкой — большинство участников акции не уходит отсюда уже неделю — люди спят «на свежем воздухе» и питаются из артельного котла. Дня два, правда, как рабочий комитет стал гнать то того, то другого домой — отдохни, мол, выспись, худшее впереди.

              Продукты подвозят из дома. А то местные коммерсанты расщедрятся — мол, все мы в одной лодке, если у вас денег нет, значит и нам жить не на что — вот, выгружают из пикапчика тушенку, макароны, сигаретные коробки. Кстати, курить тут предпочитают «дешевое и сердитое» — «Приму» прокопьевской фабрики, а не все еще экзотические «Кэмел» или «Мальборо».

              Вовсю идет общение. Иные собираются в группки вокруг оратора — видно, принес важные новости. Кто-то посиживает в автомашинах и автобусах и подремывает под радио. Кто-то притулился у костра с куревом и тоже разговором:

              — Слышь, из Греции и Италии ихние коммунисты телеграмму прислали.

              — Зачем?

              — Ну, солидарность. То да се.

              — Я хорошо при коммунистах жил — дом построил, машину купил.

              — Если бы платили, я б и при демократах жил. Все в магазинах есть! А эти партии мне лично по хрену — то он коммунист, то наоборот, то опять коммунист.

              — Да все они «козлы», каждый под себя гребет. Наобещают и нету их...

              – Надо, наверное, к Лебедю подсоединяться и делать Сибирскую республику.

              — Точно! Генерал все ж таки. А у нас в Юрге танковый полигон — шестьдесят километров.

              — Остолоп ты! Не навоевались, что ли?

              Вдруг обнаруживается знакомый — закорешились еще на «той» забастовке, в 1989 году, в рабочем комитете. Не сразу я его узнал — по шраму на подбородке и с напоминания, все ж почти десять лет прошло:

               — Неуж я так изменился? Да мы в гостинице рядом со Славкой Голиковым жили в девяностом!

               Знакомый залазит в машину. Ну, рассказывай. А сильно рассказывать нечего. Стоим, дескать, и стоим. Телеграммы всем разослали с требованиями. И всем до фени наши телеграммы. Чего ждем — трудно сказать. Приезжал Тулеев — тоже ничего не сказал.

                — А ты думал он сядет на белого коня и на Москву вас поведет?

                — Ну, все ж посочувствует. Хоть супчику бы нашего похлебал, посидел бы с народом. А он шибко по-деловому себя поставил. Мол, хватит дурью маяться, вас никто слышать не хочет,  освобождай дорогу, против себя бастуем. Про рабочие комитеты сказал: с них, дескать, все началось. А у нас теперь другие комитеты, тут Славе Голикову, демократу дорогому, не светит — помним, как на нашем горбу он Ельцина во власть вывез... А вообще я, конечно, понимаю — не от Тулеева зависит. Но нам-то надо жить — не то, что шахту, целый город закрывают! И значит, надо стоять до конца, какой он там ни будет.

               — Хреновый, должно, будет. Ельцин насчет вас даже с губернатором не стал говорить. Не опасаешься, что вывезут вас насильно отсюда?

               — Слышал про ОМОН. И про войска. Может быть, и вывезут, но я так просто не дамся вывозиться. И некоторые другие — тоже. У нас на шахте четыреста стволов — это только зарегистрированные охотники. А у меня лично их четыре. С карабином.

               В лагере и вокруг него идут постоянные разговоры про три пассажирских вагона с «омоновцами», вроде бы стоящих на соседней станции. Про запрет появляться на путях детям — в школах почти что официально наказали учителям проявлять солидарность с демонстрантами как угодно, но только не детскими митингами.

               Время от времени, рассказывают мне, промежду кострами можно увидеть людей полувоенной наружности с проницательными глазами и фото- и видеокамерами — это работают правоохранительные органы, отслеживают «зачинщиков». Полицейских агентов из лагеря пока не гонят. Их особо не стесняются и громко ведут «крамольные» разговоры. Но совершенно очевидно, что их визиты здесь неприятны и добрых эмоций людям не добавляют.

              Сами «зачинщики» ведут себя подчеркнуто скромно — дело поставлено так, чтоб ни одному «правоохранителю» в голову бы не пришло уличить: ты, мол, орал «Перекроем Транссиб!» — все помнят первое перекрытие (когда ж это было, в девяносто четвертом или пятом —  путаемся мы в воспоминаниях), когда городской прокурор возбудил сразу несколько уголовных дел и вожаков той еще, самой первой, демонстрации и милиция увозила из дома в наручниках «устанавливать личность».

             Сегодня митингов нет. А были. И надоесть успели. Заверить насчет солидарности приезжали из Юрги, Ленинска-Кузнецкого, Кемерова, Новокузнецка, Березовского, Топок, Мысков и Прокопьевска. С горячими речами выступали на них делегаты от КПРФ. Особенно горячился депутат Госдумы Чуньков.

             Потом он себе это ставил в заслугу – вот я каков смельчак…

             Ну, митинг и есть митинг. Все там было и может быть — от чтения стихов до требования немедленно учредить Сибирскую республику во главе с генералом Александром Лебедем — очень кстати он попал ораторам на язык со своей победой на выборах в Красноярске.

             Но подумали и делегатов от кузбасских городов отправили по домам: мол, вы у себя дома шевелитесь, расширяйте акцию (прокопчане послушались и пошли перекрывать внутриобластную железнодорожную магистраль). А Чунькова отослали в Москву — нехай в Госдуме воюет за отставку Ельцина. С учетом уже известного мнения Анжеро-Судженска. А нам, мол, объяснять, что мы живем худо, не надо, и так видно.

             Ждали разных политиков. Без особого интереса и охоты познакомиться. Только слух о том, что Жириновский едет, привнес кое-какое оживление — забавными всем кажутся его выпады в парламенте, может, и тут что-то учудит. Не приехал ни Жириновский, ни его посланцы. А когда-то, было дело, приезжали.

             Немного тут и местных. Больше, сидя в Кемерове, выражают поддержку. Из областного Законодательного собрания, было приехали лично посочувствовать. Красиво приехали — на «мерседесе». Но особого благорасположения не получили. Иномарок забастовщики не имеют и шикарный «мерс» въехал в ряд пролетарских «москвичей» и «жигулей» первых моделей, как жук в муравейник.

             По многим признакам видно — разлюбили анжерцы «народных избранников». Не считая, конечно, Володю Федорова. Но этот свой. Днюет тут и ночует вместе с Фокиным — главой городского рабочего комитета. Кстати, Фокина зовут Владимиром Ильичом. Непростое совпадение.

             В целом же, повторюсь, политиков и саму политику не жалуют. Даже профсоюзных вожаков держат за чужаков и слушают мало. Да они тут, надо сказать, гости редкие — глава областной профсоюзной федерации Анатолий Чекис ни разу не появился, из «Северокузбассугля» профлидер Бунин изредка мелькает, а городские носа не кажут — что-то решают у себя в кабинетах. Ну, заводские и шахтовые, правда, не все, в лагерь наведываются — профком машзавода привез, говорят, несколько палаток — остались в загашнике от заводского туристического клуба, ныне ликвидированного.

           Лидеры былых рабочкомов тоже не появляются. А появись – побьют, настроение такое – из-за вас, мол, всё. Хотя, как сказать – все на ту забастовку подымались. Все и победили. Только плодами победы стали пользоваться совсем другие…

           Короче, ну вас всех к шутам, вам бы только языками балаболить. А нам жить и выживать.

           Зато журналистов привечают. И то — врать стали меньше. Говорят, что даже по ОРТ не делают ошибок в названии города. И звучит Анжеро-Судженск на весь мир. Красиво звучит. Как Рио де Жанейро или Лос Анджелес.

           А вот сидят ребята на лавочке, слаженной из горбыля. Рядом с сапогом битая-перебитая горняцкая фляжка. Рожи благодушные:

           — Корреспондент, будешь?

            Во фляжке добрый самогон. И хотя в лагере официально сухой закон, но по «маленькой», от холодрыги и за победу — можно.

            Даже если надежда на победу крайне слабая…

           В Анжеро-Судженске еще два-три года до «стояния на Транссибе» было смехотворно мало официально зарегистрированных безработных — в пределах десяти человек. Но за это время город потерял три шахты, добывавшие коксующийся уголь. Вслед за их закрытием «потерялась» обогатительная фабрика — когда-то считавшаяся источником основных денежных, в том числе валютных, поступлений, потому что концентрат с нее продавали металлургам и даже гнали за границу. Общий сбыт продукции, производимой в Анжеро-Судженске, упал наполовину. А безработных стало около семи тысяч — практически каждый десятый, включая сюда стариков и младенцев.

           Между тем, после первых выходов на Транссиб была принята правительственная «Программа стабилизации». Я видел ее в кабинете главы города Виктора Макаркина — большой том в красивом переплете.

            Содержание тома утрясалось, согласовывалось и пересогласовывалось. И наконец, готовый он был обречен на почетное хранение. Не более. Программой предусмотрено только на первом этапе «стабилизации» вложить в Анжеро-Судженск вложить 126 миллионов рублей «новыми». Федеральный бюджет выделил 13,4 миллиона (эту цифру подтвердил Борис Немцов, в 1998 году он был вице-премьером федерального правительства, в телеграмме, направленной в город, — вроде как верховная валсть думает и заботится о депрессивном сибирском местечке, днями и ночами думает).

           А реально получено было 3,4 миллиона. Между тем вложения требуются не только для создания новых рабочих мест, но и для сохранения старых — буквально еле дышат все негорняцкие предприятия, где еще можно найти работу, — машиностроительный завод, стекольный, фармацевтический.

           Забегая в сегодняшний день, скажу, что сейчас и они обанкрочены и фактически закрыты.

           Правда, на давно разведанных, оконтуренных и отрабатывавшихся полях бывших шахт сегодня суетятся частные предприниматели. Вроде бы так и надо — закрыть шахту, а потом близ нее сделать «закопушку» или начать карьерную добычу угля. Априорно — дешевле, выгоднее и так далее.

            А потом все равно придется лезть на нижние горизонты и, значит, снова бить стволы, проводить основные горные выработки. Еще капиталисту Михельсону, основавшему Судженские копи, это было ясно. Не дурак был капиталист и устроил при тех угольных копях первую на территории Сибири электростанцию — чтоб водоотлив и продув шахт осуществлялись «цивилизованным» способом.

             Кстати, Михельсон в Судженке, а тогдашний кабинет министров в Анжерке устроили, один частные, другие государственные, копи, чтоб обеспечивать паровозы, ходившие по Трассибирской магистрали, доброкачественным углем. И позже Анжеро-Судженску было ясно, куда и зачем развиваться — под минеральную базу Восточной и Западной Сибири, под металлургию кузбасского юга, под Единую энергетическую систему Сибири.

            Через сто лет, на исходе Двадцатого века шахтеры и потомки шахтеров, которых исторически взрастил Транссиб, жгут костры на перекрытой магистрали.

             Назад в Кемерово мы ехали примелькавшейся таежной дорогой. По обочинам отцветал сибирский первоцвет — кандык. Дальше в лесу — народ бродит внаклонку. Это сборщики колбы. Лука победного — по-ученому. В европейской России его называют черемшой. Хорошая витаминная закуска. Говорят, сборщики, обычно это бывшие «зэки» и «бомжи», переключающиеся на колбу с добычи пустой вино-водочной тары, неплохо зарабатывают за сезон.

             Полно среди них бывших горняков — в недавнем прошлом трудовой элиты Кузбасса…

 

 

АНЖЕРСКИЕ ХРОНИКИ, ЧАСТЬ 2 и 3

2.УГОЛОВНАЯ ВОЙНА. 1997 ГОД

Другой памятный приезд случился накануне рельсовой войны. За несколько месяцев за неё – в разгар предвыборной борьбы. Бились тогда за кресло анжерского мэра. И в процессе этой битвы убили местного предпринимателя Игоря Мариампольского, бывшего учителя и отца, между прочим, пятерых детей.

Это случилось концом сентября. Мариампольского нашли в гараже у дома. Он был застрелен семью патронами. Последний выстрел был контрольным – в голову. На месте преступления были найдены перчатки и оружие – армейский «ПМ» с восьмым, неиспользованным патроном в стволе…

Мало кого удивило этой убийство. К 1997 году Анжеро-Судженск уже слыл одной из криминальных столиц Кузбасса. Пресса писала о разных историях, время от время случавшихся в городе, ставшим «стреляющим городом».

Мариампольский перед убийством вёл агитационную кампанию, хотел стать главою города, и несколько раз выступил в местной газете «Наш город» с разоблачительными статьями.

К этому времени власть в области сменилась – из Москвы вернулся Тулеев. Бывшему анжерскому мэру Скорику, прославившемуся  изъятием для городских нужд нефтепродуктов из магистрального нефтепровода и изрядным самомнением (он любил говорить, что его поставил на мэрскую должность Кислюк, назначенный Ельциным, а кто выше Ельцина – только Господь), дали отставку. На место «демократа» Скорика сел коммунист Макаркин, однако дело в лучшую сторону не поменялось.

(Забегая вперёд, скажу, что оно не поменялось и потом – с приходом на должность бывшего директора Анжеромаша Ившина, больно темны его манипуляции с производством «сибирских джипов» на Анжерском машиностроительном, в результате которых мало что «джипов» не произвели, но и оборудование, годное для ремонта автомашин любых марок, попало к родне Ившина; и добавлю, что ни проект, рождённый при Ившине, то провал – так сталось со стекольным заводом и с другими предприятиями; при нём убили управляющего трестом «Кемеровошахтострой» Желнина, удивившегося было, почему построенный трестом крытый рынок не даёт прибыли – любопытствующий на кладбище, а рынок под контролем тутошней криминальной «бригады»; но зато Ившин живёт в шикарном особняке и участок вокруг того особняка с добрый гектар – эдак, видимо, положено жить экс-мэру).

Мариампольский и другой предприниматель – Трушляков тогда написали письмо на имя губернатора. Процитирую: «В городе Анжеро-Судженске в течение нескольких лет идёт усиленное разворовывание местного бюджета при помощи незаконной приватизации государственных и муниципальных предприятий». И ещё: «Сегодня любому здравомыслящему человеку понятно, что хороший хозяин не тот, кто побирается в областном и федеральном бюджетах, а тот, кто может сберечь и преумножить то немногое, что есть».

В письме содержались конкретные примеры. Вот один из них: «Магазин номер 39 был оценен в 84,5 млн. рублей и продан за эту сумму через ИЧП «Витязь», учредителем которого является известный в городе «авторитет» Володя Сергеев («Сенька»), сыну главы города Макаркину…».

Нечто подобное было напечатано и в городской газете под заголовком «Закон, что дышло…». В нём, помнится, ещё говорилось о сомнительной деятельности председателя комитета по имуществу Гумирова, внезапно разбогатевшего в период приватизации – тоже, видимо, потрафлял «бригаде».

А ещё Мариампольский рассказал о нескольких сюжетах, связанных с действиями силовых подразделений города. К примеру, сюжет о налоговых инспекторах, фальсифицировавших документы и на основании фальсификации оштрафовавших непокорного коммерсанта. Другой сюжет про обиженных на неприветливую продавщицу киоска милиционерах – она не пустила их «погреться». «Менты» дождались окончания ею работы, арестовали мать двоих малолетних детей и продержали ночь в кутузке. Изнасилована пятнадцатилетняя девочка, в числе насильников один из местных чиновников, дело погашено до суда. Номенклатура посылает своих детей, учащихся в филиале Томского пединститута, за границу, получает квартиры в элитном доме, не сдав старых, тоже неплохих – всё с санкции власти.

Мариампольский пригрозил, что продолжит разоблачительную кампанию – у него есть немало других материалов про связи власти с уголовниками. Тем он подписал смертный приговор самому себе – сентябрьским утром у входа в свой гараж (Мариампольский вышел из дома в спортивном трико и тапочках взять картошки из гаражного погреба) возмутителя анжерского спокойствия и убили…

Памятливые на цифры мальчишки, крутившиеся близ гаражей, сообщили милиции номер «чужого» легкового автомобиля, стоявшего в час убийства неподалёку. Тут же определили, чья машина. Ею по доверенности хозяина распоряжался бизнесмен Евгений Макаркин – сын главы города.

Спросили сына, что он делал на ухабистой колее за гаражами. Ответ был прост, «как правда»: заехал в укромное место «пописать».

Тулеев обратился в Генеральную прокуратуру с требованием немедленного расследования ситуации в «криминальной столице Кузбасса». И расследование началось.

Началось оно с увольнения, точнее, перевода в областной центр одного из авторитетных правоохранительных начальников, который переехал на новое место службы в салоне шикарного «джипа (записанного, впрочем, не на себя) – на его легальное приобретение даже высокопоставленному «менту» надо отдать все деньги, заработанные за десятилетие беспорочной службы. Людская молва связала «джип» с массой нерасследованных дел, непринятых заявлений и вообще с «бардаком», творившемся в правоохранительных органах – таково было (да и остаётся) общественное мнение в Анжеро-Судженске. Просто-таки чудеса рассказываются об обнаруженных партиях оружия (владелец, мол, стволы на улице нашёл и нес «сдавать» в милицию), наркотиков и «чёрного нала» в валюте и рублях (представитель одной закавказской диаспоры, связанный с этой историей, по-прежнему процветает), о сбитых пьяными автолюбителями прохожих (авто часом ранее было украдено) и т.д. и т.п.

Ну, уволили и уволили. Значит, про грехи забыли. Но потом дело пошло вроде всерьёз. Арестовали нескольких «засвеченных» рядом с «Сенькой» персонажей – Катышева, Филатова, Бондарева. Объявили в розыск самого «Сеньку» (он же, напомню, Володя Сергеев, бывший боксёр, кандидат в мастера спорта) и его правую руку Кисляка (нынешняя его фамилия – Гоголль). Но по всему было видно, что дело ничем не кончится. Об этом я сужу по личным впечатлениям: готовя свои тогдашние публикации по Анжерке мы с работником обладминистрации, делегированным в город для проверки «сигналов трудящихся», пытались вызывать на откровенность многих высокопоставленных (по анжерским меркам) правоохранителей. Самый откровенный ответ был таким: «Вы, мужики, через неделю уедете, а нам тут жить».

Вот и весь комментарий к расследованиям. И оправдавшийся на все сто процентов прогноз на будущее.

А будущим Анжеро-Судженска стала уже описанная тут рельсовая война 1998 года, поставившая «на уши» всю страну…

 

3. ПОСЛЕ ВОЙН

После рельсовых и уголовных войн в Анжеро-Судженске наладилось видимое благополучие. Начали осуществляться разные проекты. Оканчивавшиеся, однако, тихими, нерекламируемыми неудачами. Поэтому подчеркну – благополучие было только видимое. За кулисами, в тени продолжился и обострился делёж города. В нём участниками выступила традиционная городская элита и «молодые волки». Так что был этот делёж ревностен и кровав.

Ниже будет рассказ об этом, правильно расположенный в хронологии. Но тут о самых свежих событиях.

Где-то в ноябре 2002-го короткой строкой по средствам массовой информации пробежало сообщение: тамошней милицией в течение одних только суток «зафиксирован целый ряд хулиганских действий» в посёлке близ Антоновского кварцитного рудника.

Признаться, я только усмехнулся – спохватились. Да там бандитский террор уже несколько месяцев никак не утишится. Ещё когда на рудник только пытались войти новые хозяева из МДМ (эта финансово-экономическая группа владеет в Кузбассе Кузнецким ферросплавным заводом, а с недавних пор и Антоновскими кварцитами), агитируя коллектив рудника продавать акции (сейчас МДМ полноправный владелец рудника, у него контрольный пакет), на акционеров активно давили местные, скажем так, «хулиганы» – били стекла в домах и морды в поселковых закоулках, доходило дело и до поджогов жилья тех «предателей», которые продали акции, получив, кстати сказать, за них неплохие деньги.

Ноябрём нападениям подверглось жильё директора рудника г-на Монингера и главы поселковой администрации Морозовой.

Монингер уже второй раз директор рудника. Не столь давно, противостоя вторжению нового хозяина в виде МДМ на рудник, местные убрали его, симпатизировавшего пришельцам. Когда МДМ, уже сконцентрировав в своих руках около 70 процентов акций и имея на руках решение арбитражного суда в свою пользу, вновь привёл директора на рудник, его не пустили дальше моста через речку Яю – загородили большегрузными автомобилями дорогу.

Одновременно сфабриковали контррешение арбитража, воспользовавшись бланком суда Московской области (далеко – поди-ка проверь). «Погнали волну» в средствах массовой информации насчёт законности-незаконности купли-продажи акций. Попросили помощи у анжерской ГАИ – дескать, наших бьют. Спекулируя на «местечковом» патриотизме, призвали рабочих к акциям неповиновения в духе былых рельсовых войн. А то, мол, пришлые рудник «загонят» по спекулятивной цене.

В конечном итоге были признаны права МДМ и группа сделала то, что давно надо было сделать – соединила в холдинг поставщика сырья, то есть рудник, с основным потребителем – ферросплавным заводом. Так или почти так, только по-другому называлось, и было при подзабытой уже советской власти. Монингер вернулся на рудник, предприятие избавилось от фирм-посредников, которые при прямой заинтересованности ныне отставленного от дел совета директоров обирали акционерное общество, дочерние фирмы-посредники остались без барышей и всё по видимости успокоилось.

Ну, на двоих экс-членов совета директоров было завели уголовные дела, чтоб не рыпались, – за подделку документов (по поводу очевидно фальшивого решения Московского арбитражного суда, где, к примеру, нет придуманной экс-членами судьи Нестеровой, как не было и рассмотренного ею дела по Антоновскому руднику) и избиение должностного лица (из фирмы-реестродержательницы), однако, насколько знаю, ничего из этих дел «по горячим следам» не выгорело. Только попугали.

И вот притихшие на несколько недель «бывшие» снова активизировались – снова (далее цитата из пресс-релиза обладминистрации) «среди главных версий рассматривается попытка шантажа и психологического воздействия на руководителей властных структур и предприятия со стороны бывших членов совета директоров рудника Любкина и Сухинина, которые ищут способы противодействия стабильной работе градообразующего предприятия».

К Любкину и Сухинину я бы добавил господ Вальца и Гоголля. Эти ребята с экзотическими тевтонскими фамилиями (несколько лет тому у них были другие, вполне славянские «погоняла», да вот чем-то не понравились – всезнающие анжерские сплетницы говорят, что они теперь живут с двойным гражданством – русским и немецким, в случае чего смоются в Германию) тоже из бывшего совета директоров. А ко всем вышеупомянутым я бы присоединил того самого господина всеанжерской известности по прозвищу «Сенька», которого рискнул бы назвать настоящим – безраздельным, полным, привыкшим к абсолютному повиновению и дерзким от безнаказанности – хозяином этого города.

После приезда в Анжеро-Судженск большой следовательской бригады, «пацаны» стушевались. Скрылись главные из них – «Сенька» и Кисляк. Один, по слухам, коротал время в Германии, другой в Москве. В Анжеро-Судженске они отсутствовали что-то около трёх лет. И в городе стало на это время спокойней.

Однако с течением времени были сняты обвинения с арестованных сгоряча лиц. Сняли с розыска «Сеньку» и Кисляка. Тоже как невинных лиц. И они вернулись в город серьёзными, реабилитированными бизнесменами, владельцами «фабрик, заводов, газет, пароходов»

Кто же он такой, этот «Сенька», он же Сергеев, которого все тут знают и которого никогда (ну, почти никогда) не упоминают в уголовной хронике?

 

АНЖЕРСКИЕ ХРОНИКИ, ЧАСТЬ 4 и 5

4.ИСТОРИЯ «СЕНЬКИНОЙ» БРИГАДЫ

Недавно по телевизионным экранам отшумел, отстрелялся сериал про симпатичных «братков» под названием «Бригада». Какие они дружные, как любят детей и жён. А жёны у них просто королевы красоты, вдобавок несказанно умны, а также играют на разных музыкальных инструментах. Да и сами «братки» интеллектуалы хоть куда – знают, кто такой Энди Уорхолл и только что Монтеня не цитируют в прогалах между наркотой и убийствами. И разумеется, таким прямая дорога во власть – хоп и главный из них уже депутат Госдумы...

В сподвижниках «Сеньки» тоже был депутат. Правда, всего лишь городского совета. Говорят, что это господин Сухинин, бывший член бывшего совета директоров Антоновского рудоуправления, фигурант нескольких расследуемых уголовных дел. Ходили слухи, что Сухинина будут двигать в городские мэры. Но обошлось, хотя на образовавшуюся после ухода Ившина вакансию всё ж попытались продвинуть одного кемеровского коммерсанта с уголовным прошлым…

Анжерские «братки», конечно, вовсе не такие интеллектуалы, как киношное «бычьё», даже депутат Сухинин, это ребята попроще, без претензий на Монтеня, в чём-то похожи на обыкновенных «отморозков» с улицы, только уже отмытые и ездят в хороших машинах.

«Отморозками» они были несколько лет назад: ни украсть, ни покараулить, только морды бить себе подобным да качать в спортзалах бицепсы, в институты и университеты поступать не по разуму, в армию идти – не в «кайф», вдруг убьют, в работяги вовсе неохота – пусть трактор работает, он железный. Да и предприятия закрываются одно за другим, профессия шахтёра из престижной стала вовсе никакой – раньше шахтёр запылившиеся ботинки велюровой шляпой обметал перед входом в кабак да ту шляпу брезгливо в мусорницу, нынче после увольнения с закрытой шахты мелочь в горсточке считает…

А руки у пацанов чешутся – спортивное «вчера» зудит. И про будущее мысли в голове копошатся: сколько можно выяснять отношения друг с другом на анжерских пустырях да на танцах, надо к делу какому-нибудь лепиться. И самолюбие играет: дескать, как же это мы, боксёры, борцы, мощные и смелые парни да силушку не сможем в товар превратить. И пошли «пацаны» в рэкетиры. Как пелось в «неформальной» песне начала 1990-х годов: «Бывшие спортсмены, а ныне рэкетмэны».

Не обошлось без старшего наставника. Им стал некий Тарутин, в просторечии «Тарута». Он разработал несколько схем зарабатывания денег мордобойно-рыночными способами.

Конечное звено каждой схемы – спекуляция. А перед тем – рэкет. «Сеньку» и товарищей он приспособил для запугивания директоров угольных предприятий. Тогда, в начале 1990-х, угольщики на некоторое время зажили неплохо, потому что получили выход за рубеж и благодарность от Ельцина за забастовки в виде Тарифного соглашения.

То есть зарплата у них была от власти, а всяческий дефицит в руки пошёл от «бартера» из-за границы: тут тебе и машины, и невероятных удобств бытовая техника, и всё это доставалось горнякам по государственным, то есть фактически бросовым ценам. Группа Тарутина перенаправляла часть дефицита в свою пользу, заставляя директоров через кулачного бойца «Сеньку» «делиться» (поперву «Сенька» с корешем врывается в кабинет и грубо «наезжает», а после его ухода приходит «Тарута» и договаривается с деморализованным хозяином кабинета), перепродавая дефицит согласно рыночной конъюнктуре.

Быстро вошедшая в силу и многочисленность «бригада» прибрала к рукам не только угольщиков, но и народившийся клан предпринимателей. Анжеро-Судженск стал городом полыхающих киосков и магазинчиков – то жгли непокорных. А покорным было всё равно, кому платить – хоть официально закреплённому за городом от воровского мира «смотрящему» по кличке «Амир», работавшему на себя и «общак, хоть тому же «Сеньке», работавшему только на себя.

Правду сказать, «Амир» был нагл, жесток и сребролюбив. Другими словами, жил далеко не по «понятиям». Его вскоре убрали новые хозяева города, после чего оказалось, что хрен редьки не слаще. Удивлённых же «беспределом» кемеровских воров на «разборку» по поводу убийства «Амира» просто не допустили, перекрыв с помощью купленных «гаишников» дорогу на въезде в город, близ шахты «Таёжная».

Между тем местные предприниматели Головчанский и Максимов (их команда «Сеньки» особенно донимала, хуже «Амира») «грели» где-то на уральской «зоне» престарелого «вора в законе» по кличке «Орёл». Тому светило скорое освобождение и «Орла» позвали на княжение в сибирский город. Ему была куплена в Анжерке квартира и машина.

Бизнесмены Анжерки лелеяли надежду: придёт – уймёт «беспредельщиков», всё же воровской порядок, когда не все семь шкур сдирают в один присест, лучше откровенного разбоя. На власть же никаких надежд уже нет…

Однако дело обернулось иной стороной: поселившегося в Анжеро-Судженске вора тоже «убрали», Как и «смотрящего» «Амира», не дали «Орлу» миром дожить остаток жизни. Заодно застрелили Головчанского, потом Максимова: на виду у прохожих «киллер» шёл за убегающей жертвой и прицельно строчил из «Калашникова», пока не убил. Подошёл, сделал контрольный выстрел в голову, спрятал автомат под куртку, нырнул в проулок за гаражи и его умчала неизвестная машина.

«Сенькина» «бригада» стала набирать силу. В сферу их интересов попали обогатительные фабрики «Анжерская» и «Судженская». Позже обанкроченные предприятия были эффективно выдоены «бригадой». Особенно жирный кусок «бригада» урвала от «Судженской», причём пострадал некий томский коммерсант (имя не вспомню, да, скорее всего его уж и нет на этом свете), хотевший заработать на угольном концентрате: деньги он заплатил, но угля не получил и три миллиарда «старыми» осели на «бригадных» счетах.

Через различных «контрагентов» «бригада» получила влияние в тресте «Кемеровошахтострой», на нефтебазе, на городском молочном заводе, в строительных организациях и, наконец, в Антоновском рудоуправлении…

С течением времени «бригаду» начинает интересовать городская торговля и общепит. Это началось с обвальной приватизации магазинов и складов, в которой бригада приняла душевное участие, изо всех сил отмывая полученные от рэкета и спекуляций «бабки». В Анжеро-Судженске родилось частное предприятие под именем «Витязь» (вот они кто в собственной оценке – витязи, не меньше!).

И вот, например, «Сеньке», он же предприниматель Сергеев, продаётся кафе «Нежность». Цена – 10 миллионов рублей (неденоминированных). А через некоторое время городская администрация выкупает кафе обратно. Но за миллиард с довеском. И без дележа муниципальных денег тут никак не обошлось, это совершенно очевидно – замордованная, боязливая, повязанная корыстолюбием и обременённая роднёй Анжерская номенклатура исполняла всё, что продиктует ей «бригада»: захотят этот магазин – пожалуйста, захотят то кафе – милости просим.

А всё происходит на фоне пистолетной и автоматной пальбы. Невеликий Анжеро-Судженск к середине 1990-х стал самым «стреляющим» городом Кузбасса. Как в кино про Чикаго времён Аль Капоне. «Разборки» с неуступчивыми коммерсантами, побоища с «синими» и между собой превратились в правило. Избиения, насилия, дорожно-транспортные происшествия – рядовые случаи. И никаких последствий.

Вот только часть списка убиенных: Зайцев, Камиль, Никифоров, Тарутин, Головчанский, Орлов, Алексеев, Максимов, Мариампольский, Желнин, Гребнев, Стрельников, Доброногов, отец и сын Дмитраковы…

Про простые избиения можно не упоминать. Кстати, однажды под шаловливый кулак «бригадных» попал заместитель городского прокурора. Дело замяли. В другой раз случилась перестрелка между заехавшим по каким-то делам в Анжерку офицером ФСБ и бандитами, сидевшими в машине. На требование предъявить документы, сопровождённое обнажением пистолетного ствола «бригадные» ответили выстрелами из своего оружия. ФСБэшник тоже стрелял и кого-то ранил. Раненого бандита спецрейсом увезли в Москву лечить, а дело не кончилось ничем – кто стрелял, так и осталось неизвестным, следствие, говорят, не смогло определить конкретного виновника – в машине сидело несколько бандитов, кто стрелял? Экспертизу ж, связанную с анализом смывов с рук, азбука любого следствия, провести не догадались...

В народе ходит версия, что от пострадавшего офицера просто откупились. Народ не осуждает – лучше деньги, чем ничего…

Особо о спорах «между своими». Мозгом «бригады» несколько лет был старый волк Тарутин. Относительно, конечно старый – ему было где-то в районе сорока лет. А эти только сейчас переваливают за тридцатник. Но уже волчата тёртые. И с претензиями. В том числе насчёт прав старейшины «Таруты».

В конце концов ссора Тарутина и молодых дошла до открытого противостояния. Была изнасилована дочь Тарутина – так «молодёжь» решила урезонить наставника». И вот «Тарута» однажды решил выяснить отношения с одним из самых авторитетных молодых – Никифоровым. Вызвал на разговор, но говорили не на равных – Никифорову пришлось стоять под автоматным дулом.

Поговорили. И вроде бы дело к миру пошло, уже и за вечную дружбу выпили, но умный «Тарута» вздохнул: дескать, я ж тебя, Серёга, под автоматом держал, ты мне этого не простишь. И расстрелял Никифорова.

«Таруту» посадили в КПЗ, началось следствие. Однако к этому времени «бригада» уже обросла знакомствами в правоохранительных органах и люди «Сеньки» ходили в КПЗ, как к себе домой. Скоро Тарутина нашли повешенным в камере. Официальная версия – сам повесился…

Во всесилие «бригады» поверили все. Даже классические воры-«законники», отставшие от Анжерки и её хозяина – «Сеньки».

 

5.ОБЕЗУМЕВШИЕ ОТ КРОВИ

Надо сказать, что никакой гангстер таковым не рождается. Покойный Никифоров, как, впрочем, и его друг «Сенька» жили на городской окраине самыми обычными мальчишками. И их иногда обижали такие же мальчишки из соседних кварталов частной застройки (Анжеро-Судженск в своей основной массе – приземистый, серый, деревянный). А старшие, на которых они смотрели с обожанием, их защищали.

Это традиция городских окраин. Её я помню по собственному детству – вышедший из «зоны» грабитель по прозвищу «Пудик» (кулаки у него были по пудику и плечи с трёхстворчатый шкаф) вёл нас, «куканских» в лес вырезать биты для городков, охранял, чтоб не побили шустрые пацаны с «Треугольника».

Поколение более позднее от «блататы» отстало и пошло в спорт. Так было и в Анжерке. Старшие били друг друга на ринге, толкались в хоккейной коробке, гонялись на мотоциклах. И мальчишек к тому приучали. Потом, после армии, старшие, которым сегодня за сорок лет, шли в шахты, на автобазы, на стройки. Сегодня у них по двадцать лет честного трудового стажу. У молодёжи могло бы быть лет по десять – им в районе тридцати. Но большинство из «бригады» нигде не работало. И не работает – числится в охранниках, в бизнесменах, в хозяевах.

До некоторых пор почтение младших к старшим всё ж сохранялось. Тот же «Сенька», встречая супругов Фальковых, которых знал с детства, лез обниматься и клялся в братской любви. А свита – Гоголль, Вальц – уважительно жали простому «водиле»-дальнобойщику руки. То же отношение было к машинисту тепловоза Кузьмину, прожившему всю жизнь от зарплаты до зарплаты, над которым «братва» посмеивалось за его невероятную честность и устойчивость к соблазнам. И к трём братьям Лузиным, один из которых имеет семнадцать лет подземного стажа, другой тоже работяга, а третий, правду сказать, грешник – отсидел несколько лет по «хулиганке», но потом и он стал держать с братьями и их жёнами продовольственный магазинчик близ вокзала.

Замечу ещё: кем бы кто на окраинной улице ни был в своей внешней жизни, для всех он прежде всего сын соседки тёти Лены, брат одноклассника Ваньки, дальний родственник закадычного друга Вовки. А кто он в реальной, страшной жизни, под какими уголовными статьями ходит – дело десятое. Такая вот традиционная мораль городской окраины.

По отношению к бывшему шахтёру Лузину она была опрокинута новым временем. Я полагаю потому, что для теперешних «отморозков» все, кто не они, – «быдляк». Или «машки», которых надо «иметь». И «ментура» – «машки», и бывшие старшие друзья, не ставшие бандитами, тоже «машки».

Версию истории Лузина и его друзей, как я её знаю, я намерен поведать вам  в подробностях. Может быть, они, эти подробности, кому-то покажутся излишними и чересчур кровавыми, тогда не читайте.

Началось с пустяка. С лёгкого скандала, случившегося прошлой осенью. Лузин обратился к старому знакомому – разреши, мол, пару железных листов отодрать с крыши старого склада, в хозяйстве надо, а склад вроде бросовый. Да бери, был ответ.

Лузин с тем и приехал. Но тут около склада появляется бизнесмен Резинкин – его роль в «бригаде» что-то вроде управляющего делами, и начинает матом «качать права», дескать, этот склад будет завтра наш, убирайся.

Лузин спокойный и несуетливый мужик, привыкший себя уважать. Ты, говорит, ещё пацан, чтоб старших матом крыть, пошёл сам туда-то и туда-то.

Спустя несколько дней обматерённый и с того обиженный Резинкин заявляется к Лузину на «разборку» с группой соратников, среди которых сам «Сенька». Во время «разборки» Лузин получает в ухо от подкравшегося Резинкина, после чего тот прячется за спины «бригадных». В ответ на приглашение разобраться, как принято между нормальными мужиками, «один на один» Лузин получает отповедь: дескать, Резинкин один из нас, обидишь его – всех нас обидишь.

Вроде инцидент исчерпан. И Лузину, отцу семейства, человеку, семнадцать лет ходившему в шахту, имеющему своё понимание о чести и достоинстве, надо бы заткнуться – времена не те. Вы ведь так поступаете, когда вам «прилетает» по физиономии? Или иначе? Вот и он не успокаивается и требует извинений. Вызванный на разговор Резинкин убегает. Как выясняется, за подмогой.

И вот стоят мужики у пивного привокзального киоска: Лузин, его друг Фальков, только-только вернувшийся из рейса (у него свой «КамАЗ» – остатки приватизировавшейся и разорившейся автобазы, которой отдано два с лишним десятка лет), другие мужики. Интерес у них в основном мирный – к пиву. О Резинкине, конечно, поминают, но уже со смешком, ишь, дескать, каков храбрец, да наплюй ты на него, Санёк...

И тут прибывает «бригада» в машинах с тонированными стёклами. У «Сеньки», бывшего боксёра, перебинтованы руки – рассчитывал, стало быть, на драку. Другие вооружены – по разговорам, развлекались стрельбой в карьере по мишеням.

Начинается избиение. Бьют Лузина. Бьют всех, кто у киоска, и самих киоскёров. Бьют старшего друга «Сеньки» Фалькова – прикладами помповых ружей. В том числе и его личным ружьём, выхваченным из машины, – он только что из рейса, куда ездит с «помпушкой», из «КамАЗа» забрал, а домой в шкаф положить забыл.

Потом как-то вдруг начинается пальба. Лузин получает заряд картечи в спину. Картечь лупит и по стенам склепанного из железа киоска. Лузин в свалке ухитряется у кого-то из «бригадных» выхватит пистолет и тоже палит наугад. И пулю получает сам «Сенька». (Потом «менты» будут хохмить: «Стрелять, работяги, не умеете»).

В конечном итоге нескольких «бригадных» вывозят в милицию, «Сеньку» – лечить, Лузин убегает через виадук, метя свой путь кровавыми следами, – через несколько часов жена отправит его на такси в Томск, иначе не выжить человеку, поднявшему руку на самого «Сеньку».

В милиции берут показания и всех «бригадных» отпускают. Кроме Фалькова, избитого до неузнаваемости, – его, случайного, в сущности, человека в этой истории, запирают в камеру.

Через пару недель, у Фалькова только что сняли швы с лица, Кисляк-Гоголль зовёт Лузиных и Фалькова поговорить и дело вроде склоняется к миру. Посредником при переговорах выступает общий знакомый, тот самый «честняга» Кузьмин. Встретиться предлагается в кафе «Русь», это любимое место «бригады».

Понедельник, санитарный день, кафе не работает, но Гоголль всё ж приехал туда якобы обедать. И охрана рядом, в том числе совладелец Гоголля по кварцитовому  и иному бизнесу Вальц.

Дальше цитата из жалобы Фалькова на решение следователя Бачурского: «Когда мы зашли в кафе, то Гоголль сразу стал стрелять в меня из пистолета, попал мне в грудь. В это же время по нам стали стрелять сзади. Когда я упал, то потерял сознание, а когда пришёл в себя, то услышал чьи-то слова, что Фальков ещё жив. После этого ко мне кто-то подошёл и произвёл «контрольный» выстрел в голову».

Лузин и Кузьмин были убиты на месте. Фальков, несмотря на два «контрольных» выстрела, выжил – одна пуля из гладкоствольного пистолета «Иж» скользом прошла по черепу, другая…

Впрочем, вот выписка из истории болезни (слабонервным лучше не читать): «Пациент Фальков В.В., 43 лет… с диагнозом: огнестрельное не проникающее ранение лицевого черепа с повреждением лобной, решетчатой кости, верхнечелюстной и гайморовой пазух, повреждение твёрдого нёба, языка; перелом верхне-наружной стенки левой орбиты; перелом угла нижней челюсти слева; множественные огнестрельные ранения грудной клетки, с повреждением лёгочной ткани, забрюшинного пространства без повреждения органов брюшной полости; гемопневмоторакс слева; ушиб лёгких».

На убитого Кузьмина и Лузина и на раненого Фалькова положили пистолет «ТТ» и автомат «Скорпион». А Гоголль со товарищи, дескать, всего лишь защищались. И при этом нападающие неопасно ранили Гоголя в ногу (эту пулю потом не нашли, а другие пули по рукам ходили), нападающих же буквально изрешетили.

Одежда Фалькова и Кузьмина была испачкана оружейной смазкой. Смывы с рук, однако, показали, что оружием предполагаемые «киллеры» не пользовались.

Народная молва делает вывод: мужиков спровоцировали и убили в расчёте на безнаказанность. Народная молва уверена: не бывают хладнокровными убийцами работяги с многолетним стажем. Убийцы нового времени чисто статистически бывшие экспедиторы, как Гоголь, или нынешние охранники, как Вальц, они же члены советов директоров разных акционерных обществ, как Вальц с Гоголлем. А не шахтёры, не машинисты тепловозов и не шофера-дальнобойщики.

Впрочем, следствие биографии и характеристики не интересуют – оно уверено, что «разборка» произошла между двумя бандитскими группировками. Такую информацию и в прессу дают.

И вот прокурорский следователь, изучивший все обстоятельства дела, принимает решение: «Уголовное дело в отношении Бикбаева Николая Равильевича, Вальца Сергея Викторовича, Кузнецова Сергея Анатольевича, Файзулина Раиса Анверовича, Гоголля Александра Александровича по факту причинения смерти гр-нам Лузину Л.Г. и Кузьмину В.В. и причинению тяжких телесных повреждений гр-ну Фалькову В.В. прекратить за отсутствием события преступления».

Мотивы такого решения состоят в том, что «1 октября 2001 года Лузин Л.Г., Кузьмин В.В. и Фальков В.В., имея при себе пистолет-пулемёт «Скорпион», пистолет «ТТ» и гранату «Ф-1», около 15 часов пришли в помещение кафе «Русь», где Кузьмин с целью убийства гр-на Гоголя и Кузнецова стал производить в них выстрелы из пистолета-пулемёта «Скорпион». В ответ, обороняясь от нападения, Кузнецов, Файзулин, Вальц и Бикбаев, являясь лицензированными охранниками… открыли ответный огонь из табельного оружия».

При этом очередями из пистолета-пулемёта «Скорпион» и пистолета «ТТ» был ранен один Гоголль и то в ногу, теперь даже не хромает. По его показаниям – стрелял (вообще-то не стрелявший, судя по результатам экспертизы) Фальков. А не ожидавшие нападения охранники («услышали выстрелы, выскочив из кабинки, увидели трёх мужчин, производивших выстрелы в сторону Гоголя и Кузнецова», так написано в постановлении о прекращении уголовного дела) положили троих. Только Фальков получил восемь пуль, не считая тех двух, что целили в голову...

Тут не буду про ночь в городской больнице, где сиделкой у Фалькова была жена, по первому образованию медсестра. Кабы не она (молодцы вы, русские бабы!), не житьё б Вите Фалькову, лёг бы рядом с друзьями…

Вскоре из Томска приезжает Лузин. Картечины из него вынули, подлечили. Приезжает, сдаёт пистолет (спрятал у виадука, когда, обливаясь кровью, сбегал с места «разборки»), рассчитывает на справедливость.

Но его «закрывают» в КПЗ. Идёт следствие. И Лузин оказывается единственным виновником бойни, что произошла у пивного киоска. И стрелял только он. И в числе свидетелей только «бригада», других нет. А картечин в спине не было – подкупленные томские врачи надрезали и зашили. И его друга Фалькова никто не бил. И бывший шахтёр сегодня такой же бандит, как те, кто на него напал.

Год стучатся жёны в разные двери. Где только ни бывали. Только в Совет федерации обращались несколько раз. Их заявления неизменно попадают в областную прокуратуру, оттуда в городскую, где сочиняется стереотипный ответ: «Сообщаю Вам, что расследование уголовного дела по факту убийства гр-н Лузина Л.Г. и Кузьмина В.В., а также получению тяжких телесных повреждений гр-ном Фальковым В.В. закончено. Уголовное дело прекращено за отсутствием события преступления…», – нового расследования никто затевать не хочет.

К списку убитых в стреляющем Анжеро-Судженске всего-навсего добавились ещё два трупа…

В 1997 году я готовил материал для газеты по событиям в Анжерке. Скоро он и вышел в «Кузнецком крае» под заголовком «За что убили Игоря Мариампольского?» Приведу длинную цитату оттуда:

«Помотавшись денёк по городу, переговоривши с десятками людей, мы с Иваном Аршиновым узнали практически всё, о чём нам не захотели сказать в официальных кабинетах. Чьи интересы присутствуют там и сям. Кто такие Соболев, Гребнев, Кисляк, Сергеев, Бондарев, Катышев, Никифоров и другие. Или «Гаврош» с «Сенькой». Кто собирает «дань» с киоскёров и владельцев магазинов. Куда девался председатель комитета по имуществу Гумиров. На какие «шиши» строют свои особняки директора и чиновники. Сколько стоит личный «лэндкруизер» начальника милиции… К кому обращаются владельцы автомобилей, если авто украдено, и во сколько бойдётся его возврат. Где кучкуется «братва». Почему «на тормозах» спускаются дела, связанные с обнаружением партий оружия. Мы узнали и прочие вещи, которые нам, в принципе, знать не к чему. Но которые обязаны знать городские правоохранительные органы. И не только знать, но и пресекать их».

Через пять лет происходит тоже самое: снова Анжеро-Судженск, снова разговоры и снова я в день-два узнаю столько, что хватит на год работы целой «ментовке». Которой, однако, моё знание «по фигу». Как и всей анжерской власти…

Которая в Анжеро-Судженске никакая, если говорит о тех, кто сидит (сидел) в кабинетах «Дома советов». Настоящая власть там, где «Сенька». Где бьют ночами окна непокорившихся. Где презирают честных работяг. Где насилуют и убивают. В боязливых милиции и прокуратуре, смирившихся с произволом «бандерлогов»: нам, дескать, здесь жить и потому если и раскрываются преступления в Анжерке, то их раскрывают специалисты из РУБОП, эти – настоящие волкодавы, а не милиция. Во всём Анжеро-Судженске, которому нужна радикальная чистка, сверху донизу, от «Дома советов» до окраинных бараков и пустырей, куда привычно зарывают трупы.

…Весь этот уголовный сюжет вкупе с подробной историей «бригады» декабрём был «засвечен» в газете «Кузбасс». После публикации мне позвонили из Анжеро-Судженска, сообщили новость и подробности: в подъезде своего дома застрелен бывший соратник «Сеньки» Бондарев. Занявшись строительным бизнесом, он взял крупный куш на одном из подрядов – что-то около двенадцати миллионов.

И не поделился с «бригадой». Вот его и подстерегли коло дома. И хладнокровно расстреляли из «Калашникова».

Нынче в Анжерке сменилась власть. Новый мэр. Новый горсовет. «Старый», однако, «Сенька» не делся никуда – после ранения выздоровел и чувствует себя превосходно…

Василий ПОПОК.

 

АНЖЕРСКИЕ ХРОНИКИ. ПОСЛЕСЛОВИЕ

Если набрались терпения и прочли, спасибо.
Кто сделает лучше - за того порадуюсь.