В деревне ночевал. Близ пепелища.
В предбаннике у меня нары, матрас, сверху ещё самонадувной туристский матрасик, мягко, а спальный мешок в качестве одеяла. Под голову - старая курточка. На ночь полтораста грамм коньяку и всё зашибись.
С вечера из обгорелостей справил костерок - разогнать мошку.
А утром намеревался дособрать ягоду - крыжовника ещё дохера и малины - да ночной дождь помешал, не сильный, но долгий и мочливый, так что проснувшись неохота было лезть в зелёные дебри.
Ехал домой и смотрел на окрестный лес. Берёзы уже пускают жёлтые пряди.
Был когда-то негромкий поэт-"шестидесятник". Забытый, а жаль, что забытый:
Далёкой осени черты ещё почти не различимы.
Зелёные мои сады и живы, и неизлечимы.
Догадка их не осенит,
Когда, качнувшись, словно сонный,
Вдруг лист печально прозвенит
И тихо отлетит от кроны...
И т.д.
В предбаннике у меня нары, матрас, сверху ещё самонадувной туристский матрасик, мягко, а спальный мешок в качестве одеяла. Под голову - старая курточка. На ночь полтораста грамм коньяку и всё зашибись.
С вечера из обгорелостей справил костерок - разогнать мошку.
А утром намеревался дособрать ягоду - крыжовника ещё дохера и малины - да ночной дождь помешал, не сильный, но долгий и мочливый, так что проснувшись неохота было лезть в зелёные дебри.
Ехал домой и смотрел на окрестный лес. Берёзы уже пускают жёлтые пряди.
Был когда-то негромкий поэт-"шестидесятник". Забытый, а жаль, что забытый:
Далёкой осени черты ещё почти не различимы.
Зелёные мои сады и живы, и неизлечимы.
Догадка их не осенит,
Когда, качнувшись, словно сонный,
Вдруг лист печально прозвенит
И тихо отлетит от кроны...
И т.д.